По этому прикосновению я поняла, что в портрете есть нечто, приковавшее к себе его внимание, что-то знакомое. Я всмотрелась в рисунок, желая понять, что я сделала на этот раз. На самом краю листа бумаги я изобразила целые королевские династии в высоких, усыпанных драгоценными камнями коронах и бесконечно длинных горностаевых мантиях. На другом краю было сучковатое цветущее дерево. На его верхних ветвях стоял худенький мальчик. В поднятой вверх руке он держал солнце.
— Ты хорошо рисуешь, — прошептал Николас. Он кивнул на сиденье напротив. — Почему бы тебе не присоединиться ко мне? Разумеется, если это не отвлекает тебя от остальных посетителей, — улыбаясь, добавил он.
Я узнала, что он учится на третьем курсе медицинской школы, что он лучший в группе и уже прошел практику по половине обязательных клинических дисциплин. Он собирался стать кардиохирургом. Он спал по четыре часа в сутки. Остальное время он проводил в больнице или на занятиях. Он считал, что на вид мне лет пятнадцать, не больше.
На его рассказ я ответила правдой. Я сказала, что я из Чикаго, что я окончила приходскую школу и поступила бы в школу дизайна, если бы не ушла из дома. Все остальное я оставила при себе, а он и не настаивал. Я рассказала ему, что мне приходилось ночевать на станциях метро и что по утрам меня будил грохот поездов. Я сообщила ему, что научилась балансировать подносом с четырьмя блюдцами и четырьмя чашками кофе и что я могу сказать «Я тебя люблю» на десяти языках.
— Mimi notenka kudenko, — произнесла я на суахили в подтверждение своих слов.
Я сказала ему, что почти не помню своей матери, в чем никогда не признавалась даже самым близким друзьям. Но я не рассказала ему об аборте.
Шел уже второй час ночи, когда Николас собрался уходить. Он взял нарисованный мною портрет и небрежно бросил его на барную стойку.
— Ты и его повесишь? — поинтересовался он, кивая на другие рисунки.
— Если ты не против, — пожала я плечами.
Я взяла черный маркер и задумалась. Вдруг у меня промелькнула мысль: «Это то, чего ты ждала».
— Николас, — тихо произнесла я и написала его имя в верхней части листа.
— Николас, — эхом отозвался он и неожиданно рассмеялся.
Он обнял меня одной рукой за плечи, и несколько секунд мы так и стояли, соприкасаясь боками. Затем он, продолжая поглаживать мою шею, отстранился.
— А ты знаешь, — сказал он, нажимая на какую-то точку, — что если вот здесь придавить посильнее, то человек потеряет сознание?
Он наклонился и поцеловал то место, где за секунду до этого был его большой палец. Прикосновение губ было таким невесомым, что можно было подумать, что мне это просто почудилось. Он вышел так тихо, что я этого не заметила, лишь услышала звон колокольчиков над запотевшим стеклом входной двери. Я стояла, покачиваясь, и спрашивала себя, как я могла снова попасться на этот крючок.
Николас
Рождение Николаса Прескотта стало настоящим чудом. Его родители десять лет безуспешно пытались зачать ребенка, когда наконец Небо послало им сына. И если его папа и мама были несколько старше родителей остальных его одноклассников, он этого никогда не замечал. Как будто наверстывая все, что они не смогли дать своим неродившимся детям, Роберт и Астрид Прескотт потакали всем его прихотям и капризам. Вскоре у него даже отпала необходимость озвучивать свои желания. Его родители сами догадывались обо всем, что было необходимо шестилетнему, двенадцатилетнему или двадцатилетнему мальчику, и он немедленно получал желаемое. Вот так он и рос с абонементами на игры «Селтикс», с чистокровным, редкого шоколадного окраса лабрадором по кличке Скаут, с практически гарантированным поступлением в Эксетер и Гарвард. И только когда Николас уже учился на первом курсе Гарварда, он начал замечать, что то, как его воспитывали, отнюдь не является общепринятой нормой. Другой юноша на его месте тут же воспользовался бы возможностью увидеть третий мир или вступить в корпус мира, но только не Николас. Не то чтобы его не интересовали судьбы мира, просто он был совершенно другим человеком. Николас Прескотт привык все и всегда получать на блюдечке с голубой каемочкой, которое ему подносили родители. В ответ он платил им тем, чего от него и ожидали, — он был образцовым сыном.
Сколько он себя помнил, он всегда и во всем был лучшим. С шестнадцатилетнего возраста он встречался с девушками исключительно благородного происхождения, исключительно студентками Уэллесли и давно усвоил, что женщины находят его привлекательным. Он умел быть обаятельным и умел внушать уважение. Ему не было и семи лет, когда он начал сообщать окружающим, что станет, как и папа, врачом. Таким образом, он сам себе напророчил учебу в медицинской школе. Он закончил Гарвард в 1979 году, но отложил поступление в медицинскую школу. Вначале он объехал всю Европу, наслаждаясь связями с изящными парижскими женщинами, курившими ментоловые сигареты. Вернувшись домой, он поддался на уговоры своего бывшего тренера по академической гребле на восьмерках и приступил к тренировкам на принстонском озере Карнеги, готовясь к выступлению в крупном международном турнире среди студенческих команд. Солнечным воскресным утром его родители собрали друзей и, потягивая «Кровавую Мэри», смотрели, как на экране телевизора их сын в составе своего экипажа, представляющего команду США, летит к серебряной медали.
Сочетание множества факторов привело к тому, что сейчас, в возрасте двадцати восьми лет, Николас Прескотт по нескольку раз за ночь просыпался в холодном поту, дрожа всем телом, и долго не мог уснуть. Он высвобождался из объятий своей нынешней подруги Рэчел, также студентки медицинской школы и, вполне возможно, самой интеллектуальной женщины на земле, и голый подходил к окну. Озаряемый голубоватым светом полной луны, он прислушивался к стихающему гулу машин на Гарвард-сквер и держал перед собой вытянутые вперед руки, пока они не переставали дрожать. Он знал, что скрывается за этими кошмарами. Впрочем, в этом он не желал признаваться даже самому себе. Почти три десятилетия своей жизни Николасу Прескотту удавалось избегать поражения. Но вдруг он понял, что все это время жил в долг.
Николас не верил в Бога. Для этого он был слишком близок к науке. И все же он осознавал, что существует некто или нечто, ведущее учет его успехам. Он также понимал, что удача может в любое мгновение от него отвернуться. Он обнаружил, что все чаще вспоминает приятеля, с которым на первом курсе колледжа жил в одной комнате. Худенький парнишка по имени Радж получил С+ за письменную работу по литературе и спрыгнул с крыши общежития, сломав себе шею. Что там любит повторять отец? «Жизнь — это непредсказуемая штука».
Несколько раз в неделю он пересекал мост и направлялся в закусочную «Мерси», расположенную в стороне от улицы Джона Ф. Кеннеди. Николас ценил ресторанчик за полную анонимность. Разумеется, тут бывали и другие студенты, но они специализировались в менее точных дисциплинах, таких как философия, история или английский. До сегодняшнего вечера он даже не подозревал, что здесь кому-то известно его имя. Но оказалось, что его знает чернокожий владелец заведения, а также эта тощенькая официантка, мысли о которой преследуют его последние две недели.