Наконец все прекратилось. Эван убрал подушку с лица и увидел пятна крови и слез на льняной наволочке.
— Ты в порядке? — услышал он знакомый голос. — Может, мне стоит позвонить врачу?
Эван поднял глаза, принял полотенце из рук Ленни Кэгана и улыбнулся с неподдельной теплотой при виде своего старого друга.
— Эй, приятель, а ты неплохо выглядишь.
Эван немного поерзал, устраиваясь поудобнее и оглядывая комнату. В ней мало что изменилось. Те же постеры на стенах. Это его приятно успокоило.
Ленни улыбнулся, удостоверившись, что с Эваном все в порядке.
— Да уж, лучше чем ты.
— Хотеть не вредно.
Эван посмотрел на своего соседа. Ленни был прав, в общем, он выглядел лучше, чем его помнил Эван: подтянутый и счастливый, без всяких следов неловкой застенчивости, которая слегка портила прежнего Ленни.
— Ты уверен, что все нормально? — спросил все еще обеспокоенный Ленни. — Если твой огромный мозг сгорит, то у кого я смогу тогда списывать ответы на тесты по психологии?
Эван слабо улыбнулся.
— Мне кажется, что теперь со мной все будет нормально, — сказал он, и когда эти слова слетели с губ, в нем начала расти новая надежда. — Мне на самом деле так кажется.
— Ты точно в этом уверен? — спросил Ленни, когда плечом открыл дверь в подвал, глядя поверх картонной коробки, которую он держал в руках.
Эван последовал за ним в полумрак подвала, неся в руках такую же коробку.
— Уверен.
Бросив коробку на пол, он взялся за ручку толстого металлического рычага. Кряхтя от натуги, Эван потянул ручку вниз и открыл зев главной печи общежития, откуда его обдало жаром огня.
Ленни моргнул и уставился в полыхающий жар печи.
— У тебя последняя возможность передумать, Эв. — Он пихнул одну из коробок ногой. — То, что ты сейчас делаешь, по-моему, слишком радикально. Ты уверен, что хочешь сжечь весь свой семейный архив?
— Уверен, — повторил Эван и без колебаний начал закидывать в огонь кипы фотографий, катушки с пленкой и старые журналы. Печь жадно пожирала бумагу, периодически выпуская из пасти клубы дыма.
Ленни отступил от второй коробки, понимая, что для его друга это некий обряд, который мог совершить только сам Эван.
Внутри второй коробки были десятки тетрадей, в обложках которых отражалось пламя печи.
Эван вытащил одну из них наугад и пролистал ее, не глядя на то, что написано на обложке. Между его детскими записями был незаконченный карандашный рисунок с изображением девочки. Образ выглядел призрачным, будто основанный просто на одной мысли об абстрактном лице, а не о конкретном человеке. Эван увидел подростковую мечту о Кейли Миллер и захлопнул тетрадь.
Казалось, он продержал тетрадь в руке целую вечность, а затем легким движением кисти послал ее в преисподнюю. Ни секунды не медля, он начал сгребать дневники в кучу и скармливать огню, наблюдая, как страницы чернеют, превращаясь в пепел.
Через некоторое время Ленни подал голос, выдернув Эвана из мечтательного состояния:
— Ну, и что теперь?
— Теперь? — Эван оставил вопрос некоторое время висеть в воздухе. — А теперь я буду просто жить.
И на этом все кончилось.
Никаких дневников. Никаких фильмов, фотографий, ничего, что могло бы напомнить мне о прошедших годах. С того дня я не вел дневников, вахтенных журналов или каких-либо записей еще, кроме самых необходимых. Я старался удостовериться в том, что именно я делаю снимки, если вдруг поблизости оказывался кто-то с фотоаппаратом, и я никогда не имел собственного. Я вырос, держа свои воспоминания только в одном месте, — моей голове.
Наверное, это выглядит слишком бездушно или даже бездумно, вот так вот взять и отрезать кусок моей собственной истории и оставить его позади гореть в огне. В одной из жизней, в одном из временных отрезков я поклялся Кейли, что вернусь за ней, но мне пришлось бросить ее, чтобы спасти. У Судьбы, если она существует, очень жестокий юмор.
Вся правда состоит в том, что Кейли была для меня самой тяжелой потерей в жизни. В том измененном мной мире, где я, в конце концов, остановился, никто из моих знакомых понятия не имеет, кто она такая. Некоторые помнят только маленькую девочку, которую я в детстве сильно расстроил, и никто ничего не знал о ней с того дня, когда после развода Миллеров она собрала вещи и уехала с матерью во Флориду. Кейли, которую помнил я, и череда ее вариантов из всех различных версий истории теперь были фантомами, неопределенными вероятностями того, кем она могла вырасти в Саннивейле. Никто не знал той девушки, которую я полюбил, потому что она не существовала. Как и тот рисунок в сгоревшем дневнике, Кейли — моя Кейли — была призраком какого-то другого, отдаленного настоящего.
В общем, я стал жить дальше. С отличием закончил колледж штата и благодаря профессору Картеру нашел дорогу, которая привела меня к собственной практике в Нью-Йорке. Все пошло так, как мне хотелось, и после нескольких лет рана в моем сердце постепенно начала заживать. Вскоре я уже мог не думать о ней в течение целых дней, затем недель, затем месяцев, а потом и лет. Время шло и шло только вперед и никогда назад.
Но в один прекрасный день, когда я пересекал Шестьдесят седьмую авеню, направляясь к Центральному парку, судьба дернула мою цепь еще раз.
Я хорошо это помню. Был прекрасный весенний день. Накануне всю ночь лил дождь, и воздух был свеж. Прижав телефон к уху, я пробирался сквозь толпу. Я разговаривал с матерью — просто еще один костюм в тесной толпе тысяч ньюйоркцев, спешащих по своим делам.
— Да, мам, — нахмурившись ответил я. — Я немного опаздываю на ленч. У одного из моих пациентов случился срыв.
Она говорит что-то сочувствующе, и я согласно киваю.
— В любом случае закажи пока для меня суп. У них отличный французский луковый суп с сельдереем. До скорого.
Я со вздохом убираю телефон, и абсолютно случайно мой взгляд, скользнув по толпе, за что-то цепляется. Или, точнее, за кого-то.
Она, как и я, переходит улицу, только в противоположную сторону. Одета в безупречный деловой костюм, сшитый идеально по фигуре. Она повзрослела, но лицо все так же прекрасно, как и тогда, когда я впервые потерял от нее голову. Потрясение от встречи с Кейли Миллер столь сильно, что я сбился с шага и едва не упал, когда она прошла мимо меня. Ее глаза задержались на мне лишь на мгновение дольше, чем необходимо, но в них не было узнавания — да и с чего бы ему быть? Она не знает меня, того Эвана Треборна, который полюбил ее другую.
Я остановился и стоял на тротуаре, глядя на то, как она уплывает от меня, постепенно смешиваясь со спешащей на обед толпой.
Миллионы причин «почему» и «почему нет» в одну секунду пронеслись в моей голове, и, если честно, я не принял во внимание ни одну из них. Я подумал о том, где побывал, о разорванных нитях времен, по которым путешествовал, и все это сошлось вместе в один момент выбора. Этот момент в этом месте и в это время.