На втором лестничном пролете я поворачиваюсь к Оливеру.
— И что ты будешь искать?
— Где?
— В Южной Америке.
У меня чешется спина, но я не могу туда дотянуться, Оливер чешет мне спину.
— Место, где спариваются в зимний период. Киты, — отвечает он. — Горбачи.
Как будто я тупая! Я бросаю на него укоризненный взгляд.
— Я бы рассказал тебе, Джейн, но это слишком сложно.
Педантичный засранец!
— Хочу тебе напомнить, что я тоже закончила университет, и я усвоила одну вещь — любой человек способен понять что угодно. Нужно только знать, как правильно преподнести информацию.
Я замечаю, что прислушиваюсь к собственным словам так, как учу это делать своих учеников: пытаясь уловить, где происходит модуляция. Такое впечатление, что я со стороны наблюдаю за этим странным одноактным представлением между эгоцентричным профессором и его полоумной женой. И меня в некотором роде удивляет поведение Джейн, той Джейн, которая должна была бы уступить. Джейн слушает Оливера. У меня такое ощущение, что это не мой голос. Это не я.
Я знаю этот дом как свои пять пальцев. Знаю, сколько нужно преодолеть ступенек, чтобы подняться наверх, знаю, где потерся ковер, знаю, где искать на перилах вырезанные Ребеккой все наши инициалы. Ей было десять, когда она поковыряла ножом перила, — наша семья навсегда оставила о себе след.
Шаги Оливера затихают в кабинете. Я иду дальше по коридору в нашу спальню и бросаюсь на кровать. Пытаюсь придумать, как же отпраздновать день рождения Ребекки. Может быть, пойти в цирк? Но это слишком по-детски. Ужин в «Цирке», поход по универмагу «Сакс» — все это уже было раньше. Поехать в Сан-Франциско, или в Портленд, штат Орегон, или в Портленд, штат Мэн, — не знаю, что выбрать. Честно признаться, я не знаю, что хочет моя собственная дочь. В конце концов, что я сама хотела в пятнадцать лет? Оливера.
Я раздеваюсь, вешаю костюм на плечики. Когда открываю платяной шкаф, обнаруживаю, что нет коробок с моей обувью. Вместо них стоят коробки с надписанными датами: материалы исследования Оливера. Он уже заполонил такими коробками свой шкаф — свою одежду он складывает в бельевой шкаф в ванной. Мне плевать, где сейчас мои туфли. По-настоящему бесит то, что Оливер посягнул на мою территорию.
Я поднимаю тяжелые коробки — даже не думала, что обладаю такой силой, — и швыряю их на пол спальни. Их больше двадцати. В них карты, диаграммы, в некоторых — расшифровка записей. Когда я поднимаю очередную коробку, она рвется снизу и содержимое, словно гуси, летит к моим ногам.
Оливер слышит грохот. Он входит в спальню как раз в тот момент, когда я выстраиваю стену из этих коробок за дверью нашей комнаты. Стена из коробок выше его колен, но ему удается через них переступить.
— Извини, — говорю я, — но этого здесь не будет.
— В чем проблема? Твои туфли в ванной под раковиной.
— Послушай, дело не в туфлях. Это моя территория. Я не хочу, чтобы ты занимал мой шкаф. Мне не нужны твои кассеты с песнями китов, — я ударяю по ближайшей коробке, — твои записи о китах. Не нужны твои киты. И точка. В моем шкафу.
— Не понимаю, — негромко бормочет Оливер, и я знаю, что обидела его.
Он прикасается к ближайшей от моей правой ноги коробке, молча осматривает ее содержимое, эти торчащие из нее бумаги, проверяет их сохранность с той неприкрытой нежностью, которую я не привыкла видеть по отношению к себе.
Несколько минут каждый тянет одеяло на себя: я беру коробку и выставляю ее в коридор, а Оливер поднимает ее и заносит назад в спальню. Краем глаза я замечаю Ребекку — тень за стеной из картонных коробок в коридоре.
— Джейн, — говорит Оливер, откашлявшись, — хватит уже!
Я завожусь с полоборота. Хватаю бумаги из разорванной коробки и бросаю их в Оливера. Он уклоняется, как будто в него летит нечто весомое.
— Убери это, чтобы я их не видела. Я устала от этого, Оливер. Я устала от тебя, неужели ты этого не понимаешь?
— Сядь, — просит Оливер.
Я продолжаю стоять. Он пытается усадить меня насильно, я изворачиваюсь и ногами выталкиваю три или четыре коробки в коридор. И снова мне кажется, что я наблюдаю за происходящим со стороны, с балкона. Поскольку я вижу ссору с этой точки зрения, а не с точки зрения одной из сторон конфликта, я избавлена от ответственности; мне нет нужды задумываться над тем, откуда у моего тела и мыслей взялась такая агрессивность, почему я, когда закрываю глаза, не могу сдержать рыданий. Я вижу, как вырываюсь из рук Оливера, что по-настоящему удивительно, потому что он навалился на меня всем телом. Хватаю коробку и изо всех сил швыряю ее через перила. В коробке, согласно надписи, содержатся образцы китового уса. Я поступаю так, потому что знаю: Оливер рассердится не на шутку.
— Не смей! — кричит он, пробираясь через коробки в коридор. — Я не шучу.
Я трясу коробку, кажется, она становится тяжелее. В этот момент я уже не помню, из-за чего возникла ссора. Дно коробки рвется — и ее содержимое падает с третьего этажа.
Мы с Оливером хватаемся за перила, наблюдая, как все летит вниз: бумаги приземляются, словно перышки, а более тяжелые предметы в герметично закрытых пластиковых пакетах отскакивают, ударяясь о кафель. Сверху нам не видно, сколько всего разбилось.
— Прости, — шепчу я, боясь даже взглянуть на Оливера. — Я не ожидала, что так получится.
Оливер молчит.
— Я все уберу. Я все соберу. Можешь хранить это в моем шкафу, где захочешь.
Я делаю попытку собрать лежащие у ног бумаги, сгребаю их, словно урожай. На Оливера я не смотрю и не замечаю, как он подходит ко мне.
— Сука!
Он хватает меня за запястья.
Его взгляд режет меня изнутри, говорит, что я преступница, ничтожество. Я уже видела такой взгляд раньше и пытаюсь вспомнить, когда именно, но это слишком тяжело, если чувствуешь, что умираешь. Я уже видела такой взгляд. «Сука!» — сказал он.
Это сидело во мне и ждало много лет.
Когда колени у меня начали подкашиваться, а на запястьях появились красные следы от его рук, моя душа стала принадлежать мне одной — с самого детства я была лишена этого чувства. Сила, способная перевернуть города, излечить сердце и воскресить мертвых, рвется наружу, встает в полный рост, и сука собирается. Изо всех сил человека, которым я когда-то мечтала стать, я вырываюсь из рук Оливера и что есть мочи бью его по лицу.
Оливер отпускает мои руки, пятится назад. Я слышу крик и позже понимаю, что он исходит от меня.
Он потирает рукой покрасневшую щеку и вскидывает голову, пытаясь защитить свою гордость. Когда он снова смотрит на меня, то улыбается, но его вялая улыбка похожа на усмешку ярмарочного шута.
— Я так и знал, что этим все закончится, — говорит он. — Яблочко от яблони…