Во-первых, я понятия не имею, что ей сказать. Знаю, я должен был обдумать все заранее, сочинить что-то похожее на мольбу о прощении, но все, что приходило мне на ум за минувшие два дня, как-то вылетело из головы. Остались лишь собственные ощущения — и что прикажете с этим делать? Я хочу просто подойти к Джейн и сказать, как соскучился за ее умением, подбрасывая, переворачивать блинчики. Сказать, что только она оставляла мне любовные послания на запотевшем зеркале. Что иногда, когда над развернутым хвостовым плавником горбатого кита восходит солнце, я жалею, что ее нет рядом. Что когда я выступаю с докладом, то жалею, что не вижу в первом ряду ее лицо. «Какой же ты дурак, Оливер! — думаю я. — Ты можешь дать фору любому специалисту в своей области. Ни один ученый в твоем возрасте не опубликовал столько научных трудов. Тебя называют специалистом. А ты не знаешь, как признаться собственной жене, что не можешь без нее жить!»
За неделю до авиакатастрофы мы с Джейн ужасно повздорили. Я уже не помню причину, но она могла быть еще нелепее, чем последняя — насчет дня рождении Ребекки. Следующее, что я помню: она довела меня до такого состояния, что я ее ударил.
Это была всего лишь пощечина, если это играет какую-то роль. И после своего поступка мне показалось, что я умру. Я знал о ее детстве, об отце. Знал то, чего не должен был знать.
Джейн забрала Ребекку к родителям в Массачусетс. Я так сильно хотел, чтобы она вернулась, что ощущал это чувство на вкус. Но, как и сейчас, я не знал, как об этом сказать. Знал только одно: куда бы Ребекка ни поехала, Джейн последует за ней — и тогда, и сейчас она живет ради дочери. Поэтому я припугнул ее полицией, если она не отправит дочь домой. Я ожидал, что она тоже приедет, даже если и не сказал об этом прямо.
Когда по радио я узнал о крушении самолета, меня так затрясло, что пришлось съехать с автострады. «Это неправда, — уверял я себя, — я не мог потерять в одночасье всю свою семью».
Я помчался в аэропорт и оставил машину на платной двухчасовой парковке — нелогичность своего поступка я осознал только тогда, когда покупал билет до Айовы. До посадки я успел купить плюшевого медведя — попытка выдать желаемое за действительное? В самолете я оглядывался по сторонам, пытаясь угадать, кто еще направляется в Де-Мойн из-за катастрофы. Когда я прилетел в Айову, раненых уже увезли в больницу. Мое такси остановилось прямо за другим такси, из которого вышла Джейн. Я чуть не упал на колени, когда увидел ее с размазанной по щекам тушью и шмыгающим носом. Я уставился на жену, и все слова, означающие «прости», застряли у меня в горле — хоть убейте, я не мог понять, почему из такси следом не вышла Ребекка. Я ошеломленно спросил, где дочь. Я не знал, что Джейн не было на борту самолета 997, и понял это лишь несколькими минутами позже, и то только благодаря дедукции.
Нас попросили вместе с остальными обезумевшими родственниками пройти в морг и осмотреть тела, которые вытащили из-под обломков. Джейн стояла на улице, приклеившись к висящему на стене огнетушителю, пока я лазил по холодильникам. Не помню, как я осматривал тела детей на простынях, залитых кровью. Если бы тело Ребекки было среди них, не уверен, что смог признаться бы в этом себе и коронеру.
Ребекку мы отыскали в детском отделении, опутанную трубочками и проводами. Я поднял дочкину руку и подсунул под нее дешевого плюшевого медведя. Потом прижал к себе Джейн, зарылся носом в ее волосы и стал растирать ладонями знакомые лопатки. Мне не пришлось уговаривать Джейн вернуться домой. Думаю, я правильно истолковал знаки, когда решил, что она все поняла…
Джейн обходит самолет и становится практически напротив того места, где прячусь я. Это мой шанс. Сейчас я ей скажу. Окликну и начну разговор.
Она так близко, что я могу ее коснуться. Ветер гуляет по останкам самолета. Неестественно завывает. Я протягиваю руку через сплошную стену кукурузы.
— Джейн, — шепчу я.
Но в этот момент из покореженного металлического плена появляется Ребекка. Руки ее прижаты к голове. Она кричит и с закрытыми глазами бежит прочь от самолета. Джейн простирает руки. Она говорит что-то, чего я не слышу, и Ребекка открывает глаза. Я раздвигаю стебли, выдавая свое присутствие, но вижу, что Ребекка, стоящая лицом ко мне, не замечает меня. Она бросается Джейн на грудь, задыхаясь и цепляясь за одежду. Она смотрит прямо поверх меня, но, я уверен, ничего не видит.
Джейн гладит нашу дочь по голове.
— Тихо-тихо, — успокаивает она.
Она напевает что-то нежное, и дыхание Ребекки выравнивается. Но она снова и снова хватается за рубашку Джейн.
Я стою всего в метре от них, но такое ощущение, что между нами бездна. Здесь я бессилен. Исцелять я не умею. Побежала бы ко мне Ребекка, если бы увидела меня? Я не уверен, что Джейн побежала бы. Мое лицо опять скрывается в кукурузе, я поворачиваюсь к ним спиной. Даже если я заставлю Джейн себя выслушать, дам понять, что не могу без нее жить, — этого мало.
Меня осеняет: я не часть этой семьи. Нельзя называть себя ученым, не приводя доказательств. Как я могу сказать: я отец и муж?
Джейн что-то шепчет Ребекке. Голос ее звучит все тише и тише, и я понимаю, что они уходят в противоположном направлении. И тут я принимаю, наверное, самое тяжелое и величайшее решение в жизни. Нельзя окликать, когда не знаешь, что сказать. Нельзя открыться, не зная, что открывать. Я о многом передумал, но сейчас руководствуюсь интуицией.
Это адски тяжело, но я позволяю им уйти.
После того как мы поселяемся в единственный в Уотчире мотель, я ловлю себя на мысли о событиях, о которых не вспоминала уже много лет. Я еще могла бы понять, если бы снова и снова проигрывала в голове воспоминания об авиакатастрофе. Но вместо этого перед моим мысленным взором, как наяву, стоит отец. Он заглядывает в углы номера в мотеле, собирает стаканы и поправляет зеркало в ванной. Дважды смывает в туалете. Я не боюсь засыпать, я боюсь заснуть. И тут, как я и ожидала, он направляется к моей кровати. Но потом меняет курс и садится на другую кровать, рядом с Ребеккой. Дышит парами виски и рывком стягивает одеяло с моей взрослой дочери.
Мне было девять, когда это случилось в первый раз. Родители поругались, и мама переехала жить к нашей тете в Конкорд. Я сделала все, что от меня ожидалось: приготовила ужин для папы и Джоли, убрала в кухне, даже не забыла опустить шланг в раковину, когда включала посудомоечную машину. Мы все избегали разговоров о маме.
Поскольку ее не было дома, а я считала, что заслужила небольшое вознаграждение, то решила пробраться в ее спальню к туалетному столику. Каждый день мама пахла по-разному: апельсинами с пряностями, свежим лимонным пирогом, прохладным мрамором и даже ветром. Когда она выходила из комнаты, то оставляла после себя воспоминание — свой запах.
Я знала, что ищу: маленький красный стеклянный бутылек в форме ягоды, который назывался «Фрамбуаз» — «малина». Название было выгравировано прямо на бутылке. Мама не разрешала мне душиться. Она говорила, что маленькие девочки, которые пользуются духами, вырастают проститутками.