— Лучше вот сюда садись, здесь от окна дует, — уводил его Иван Матвеич подальше от стола. — Это хорошо, что ты зашел... мне так давно хотелось убедить тебя в моей правоте не только фактом получения ордена, а самой логикой лесного дела.
Чтобы времени не терять, он без промедления приступил было к изложению заповедей разумного лесопользования. Грацианский перебил его на полуслове.
— Нет, не ждал, не ждал от тебя, Иван, что ты еще и мстить начнешь мне под старость, — журил Александр Яковлевич, самолично раздобывшись всем необходимым и разливая принесенное вино. — Собственно, я и раньше подозревал за тобой, что не любишь ты рубанка по живому мясу, сладенькое обожаешь, критику с сиропцем... но не мог же я замолчать твои роковые, хотя, не скрою, и вполне классические ереси. Не исправленные вовремя ошибки становятся частью души. И вот ты уже берешься за кинжал... жестоко, братец ты мой, не по правилам играешь!
— Однако в чем же ты видишь... мой кинжал? — озадаченно спрашивал Иван Матвеич.
— А как же... не ты ли ко мне этого диссертанта с пистолетной кобурой на боку подкатил? Да еще по поводу того, старого и уже расхлебанного дельца. Валерий поправил же эту давнюю мою, действительно неуклюжую, детскую шалость... Скажи по крайней мере, приличный он человек, этот твой Морщихин?
Иван Матвеич обстоятельно рассказал о своей попытке помочь молодому одаренному человеку с огромной, по его мнению, будущностью.
— Видимо, произошло досадное недоразумение, Александр... Впрочем, он собирался зайти ко мне сегодня вечерком, и ты сможешь убедиться, какое это обаятельное, редкой душевности человеческое явление. Я просто жалею, что тебе не удастся узнать его ближе: со дня на день он ждет отправки на фронт. Он назначен комиссаром бронепоезда, таким образом.
Лицо Александра Яковлевича заметно прояснилось; почему-то известие о скором отбытии на войну подействовало на него утешительнее, чем перечисление морщихинских достоинств.
— Это очень хорошо, очень... — думая о своем, сказал он. — Это очень приятно, что Москва и наше святое прогрессивное освободительное дело в таких надежных руках. Что ж, выпьем тогда за всех уезжающих в бой за эти, э... за передовые идеи века!
Стоило посмотреть, как нетерпеливо, в один прием, опустошил свой стакан этот воздержный человек, даже за здоровье собственной матери поднимавший только бокал с лимонадом. Он вообще мало походил на себя в тот раз, — какой-то приниженный и общипанный; удручающее беспокойство, подобно запаху болезни, излучалось из него. Упоминание о Москве тронуло Ивана Матвеича: по склонности горячих и честных людей наделять всех своими мыслями, он решил, что и Грацианского тяготят думы о предстоящем подмосковном поединке.
— Не узнаю тебя... да ты здоров ли, Александр? — И, отхлебнув из стакана, простил ему все, за двадцать с лишком лет причиненные огорченья.
— Видишь ли, брат, — признался Александр Яковлевич, быстро хмелея от непривычки к спиртным напиткам, — на днях я опустил в могилу одно великодушное сердце... и вот от меня осталась только половина. Правда, мы с ней всю жизнь прожили порознь, не надоедая друг другу, но самое существование этой великой любви доставляло мне как бы отпущение грехов. Тебе, безгрешному, этого не понять... Шагом я проводил ее бедный прах, э... до последнего жилища и, только бросив горсть мерзлой глины туда, в могильную бездну, понял вдруг, как я одинок теперь. Да, брат, все меньше нас становится на свете... плотней бы надо нам, оставшимся! Ты непременно приходи ко мне... каждый раз возьми и приходи.
— Если тебя участь Москвы тревожит, — ладил свое Иван Матвеич, — то не бойся: ее не сдадут. Существуют такие святыни, которые и в мыслях нельзя отдавать на подержанье в нечистые руки... И заодно уж вспомни историю: сколько времени всегда уходило у нас, русских, чтоб размахнуться, но били потом наповал и без промаха. Правда, где я ни брожу пешком по городу, я не видел улыбающихся лиц, но мне не попадалось и плачущих. Эх, кабы ногу мне в исправности да сердчишко не пошаливало!.. — Он отвел руку Александра Яковлевича, снова потянувшуюся к стакану. — Не пей, погоди, эта штука сильна... сестра обещала колбаски принести из очереди.
— Ничего, сойдет и без колбаски. Так, значит, на бронепоезде он едет? Это очень хорошо... — чуть размягченным голосом повторил Александр Яковлевич и отпил еще глоток, чтоб закрепить свои непрочные надежды. — Да, чуть главного-то и не забыл... Тут недельки полторы назад познакомился я с одним умнейшим человеком... между прочим, крайне лестно отзывался о твоей персоне. Представь, по твоим знаниям, опыту и глубине научных идей он считает тебя первейшим лесоводом мира. Грешен, каюсь: даже воззавидовал тебе... Но не задирай носа: при нынешнем упадке капиталистической культуры у них там, на Западе, крупных лесников по пальцам перечтешь.
— Он что же... приезжий, оттуда, значит?
— Из Австралии. Любопытнейшие вещи рассказывает: оказывается, приемы-то лесопользования у них не лучше наших дореволюционных. Вообрази, просто кольцуют топором гигантские рощи так называемого малинового эвкалипта, чтоб вызвать рост травы для животноводства. Мог бы ты себе представить такой варварский способ перегонки леса в мясо и шерсть?
— По опыту моему я многое могу представить, Александр, — сказал Иван Матвеич, — только не врет ли твой австралиец? Малиновоцветный эвкалипт как раз сравнительно небольшого роста.
— Не придирайся... он, видимо, имел в виду не высоту дерева, а размер обреченных территорий, — поправился Александр Яковлевич. — Кроме того, э... он не совсем лесовод. Долгое время работал в Международном совете по координации мирового хозяйства, а в Москву прибыл по вопросам хозяйственного снабжения наших фронтов. Вообще большой наш дружище: хлещет водку, обожает щи и балалайку, сочинения твои знает наперечет, э... почти все. Уверяет, что ученый твоего ранга приобрел бы у них там великую славу и благополучие, не говоря уж о надлежащем покое для работы...
— Ну, а ты ему что?
— Я ему усердно доказывал, что советский человек обожает повседневную критику с песочком и даже не может без нее...
— Так... — нахмурился Иван Матвеич. — А он что?
— Э, у них порода хлипкая: смеется... Периодическое, в несколько баллов, сотрясение моего рабочего стола, говорит, вызывало бы у меня вредную для плодотворного мышления рябь в глазах. Между прочим, выражал страстное желание встретиться с тобой в непринужденной обстановке. Я дал ему согласие за тебя.
— Напрасно. Мои мысли в моих книгах. Мне нечего добавить к ним.
Александр Яковлевич поморщился на неожиданное препятствие: по его расчетам, длительная подготовка неудачами должна была расположить Ивана Матвеича к большей сговорчивости и широте взглядов.
— Не понимаю, лес перестал интересовать тебя или... собираешься, под орденок, отойти в сторонку от леса?
— Напротив, именно лес меня не отпускает, но... — И туманно, чтоб не обидеть гостя из дружественной державы, намекнул на опасный опыт троянских коней и данайских приношений.