Цербер с такой силой укусил руку в перчатке, что солдат вскрикнул и присел. Его товарищ выхвати меч, но пес Орфея был совсем не глуп, хоть и уродлив. С перчаткой в зубах он пустился наутек, только пятки засверкали.

— Скорее, Элинор! — Дариус поспешно подобрал погнувшиеся очки и потянул ее за собой, пока солдаты чертыхаясь, гнались за собакой.

Элинор не помнила, когда она в последний раз бежала с такой скоростью, — как ни молода была ее душа, ноги были ногами толстой пожилой женщины.

"Да, Элинор, ты представляла себе первые часы в Омбре по-другому!" — думала она, стараясь не отставать от Дариуса в переулке, до того узком, что она боялась застрять между домами. Но хотя ноги у нее болели, а на животе побаливало уколотое мечом место, — подумаешь! Она в Омбре! Она наконец преодолела ограду букв! Только это и важно. Странно было бы, если бы жизнь здесь оказалась такой же мирной, как дома, не говоря уж о том, что и там в последнее время не все шло гладко… Как бы то ни было… она здесь! Наконец-то! Она в той единственной истории, конец которой ей непременно нужно узнать, ибо в ней участвовали все, кого она любила.

"Жаль только, что собаку у нас отобрали", — подумала она, когда Дариус растерянно остановился в конце улицы. Нюх Цербера был бы очень кстати в этом лабиринте, не говоря уж о том, что она просто будет скучать по нелепому псу. Реза, Мегги, Мортимер — больше всего ей хотелось громко выкрикнуть их имена. Где вы? Я здесь, я наконец-то здесь!

"Да, но они-то, может быть, совсем уже не здесь, Элинор!" — прошептал ей внутренний голос — и незнакомое небо поблекло над ее головой. Может быть, всех троих уже нет в живых. "Молчать, — подумала она. — Молчать, Элинор! Просто не сметь об этом думать. Не сметь, и все".

Травы для Уродины

Душа молчит, А если говорит, То — в снах, и только.

Луиза Глик. Выкрик ребенка

Виоланта по нескольку раз на дню спускалась в застенок, куда заперли детей, с двумя служанками, которые еще оставались ей верны, и одним из своих юных солдат. Свистун называл их "армия недорослей", но отец Виоланты позаботился о том, чтобы эти мальчишки до времени стали взрослыми, — с тех самых пор, как их отцы и братья погибли в Непроходимой Чаще. Дети в застенке тоже скоро перестанут быть детьми. От страха быстро взрослеют.

Каждое утро перед воротами замка выстраивались матери, умоляя охрану допустить их хотя бы к самым младшим из детей. Они приносили одежду, игрушки, еду в надежде, что хоть что-нибудь из этого попадет к их сыновьям и дочерям. Но охранники выбрасывали большую часть принесенного, хотя Виоланта все время посылала своих служанок за материнскими передачами.

Хорошо еще, что Свистун не запрещал ей хотя бы это. Перехитрить Зяблика было нетрудно. Он был еще глупее, чем его куколка-сестра, и никогда не догадывался, какую сеть плетет Виоланта за его спиной. Но Свистун был далеко не дурак, и лишь две вещи помогали с ним справиться: его страх перед ее отцом и его тщеславие. Виоланта подольщалась к Свистуну с того дня, когда он впервые въехал в ворота Омбры. Она делала вид, что страшно рада его появлению, потому что ей осточертели глупость и слабость Зяблика, рассказывала, как нелепо расточителен новый наместник, и велела Бальбулусу записать мрачные песни Свистуна на лучшем пергаменте и украсить миниатюрами, хотя Бальбулус был в такой ярости от этого поручения, что сломал у нее на глазах три свои лучшие кисточки.

Когда Коптемаз по приказу Свистуна заманил детей в ловушку, Виоланта долго расхваливала Среброносого за его хитрость — ничего, что потом, когда она вернулась к себе, ее стошнило. Она, конечно, не показала виду, что лишилась сна, потому что ночами ей слышится плач из застенка, — держалась как ни в чем не бывало.

Виоланте было четыре года, когда отец велел запереть их с матерью в старых покоях, но мать научила ее высоко держать голову, несмотря ни на что. "У тебя сердце мужчины, Виоланта", — сказал ей однажды свекор. Глупый печальный старик. Она до сих пор не знала, хотел ли он сделать ей комплимент или выразить порицание. Знала она лишь одно: все, к чему она стремилась, принадлежало мужчинам: свобода, знания, сила, ум, власть…

А мстительность, стремление к господству, нетерпимость — тоже мужские качества? Все их она унаследовала от отца.

Уродина.

Родимое пятно, безобразившее ее, побледнело, но прозвище осталось. Оно стало такой же частью ее самой, как бледное лицо и до смешного хрупкое тело." Хитрюга — вот как надо было вас прозвать", — говорил порой Бальбулус. Миниатюрист знал ее как никто. Он видел Виоланту насквозь, и она знала, что каждая лисичка на его рисунках — ее портрет. Хитрюга. Да, хитрости ей не занимать. Ее тошнило от одного вида Свистуна, но она улыбалась ему улыбкой, подсмотренной у отца, высокомерно, с легким оттенком жестокости. Она носила туфли на высоких каблуках (Виоланта ненавидела свой маленький рост) и совсем не подкрашивала лицо, потому что считала, что в красивых женщин хоть и влюбляются, но не уважают и уж тем более не боятся их. Не говоря уж о том, что она чувствовала бы себя смешной с ярко-красными губами и выщипанными в тонкую ниточку бровями.

Среди детей были раненые. Свистун позволил Виоланте позвать к ним Хитромысла, но ни за что не соглашался их отпустить. "Не раньше чем мы поймаем ту птичку, для которой они приманка!" — отвечал он на ее уговоры.

Перед глазами Виоланты встала картина: Перепела тащат в замок, окровавленного, как тот единорог, которого убил на охоте Зяблик, преданного матерями, рыдающими сейчас у ворот замка. Картина не желала исчезать и была ярче любой миниатюры, нарисованной Бальбулусом, но в снах ей являлась другая. В снах Виоланты Перепел убивал ее отца и возлагал корону на ее мышино-русые волосы…

— Перепелу недолго осталось жить, — сказал ей вчера Бальбулус. — Остается надеяться, что он умрет красиво.

Виоланта дала ему пощечину, но Бальбулус никогда не боялся ее гнева.

— Поберегитесь, ваше уродство! — сказал он, прямо глядя ей в глаза. — Вы вечно влюбляетесь не в тех мужчин. Но у последнего хоть была голубая кровь!

За такую наглость ему полагалось бы вырезать язык — ее отец сделал бы это тут же на месте, но кто тогда будет говорить ей правду, какой бы горькой она ни была? Раньше это делала Брианна. Но теперь Брианны нет.

Сгущались сумерки — для детей в застенке наступала третья тюремная ночь, и Виоланта попросила служанку принести ей подогретого вина. Это помогало хоть на несколько часов забыть во сне детские ручонки, цепляющиеся за ее юбку, когда она уходит… Но в эту минуту к ней постучался Вито.

— Ваше высочество! — Мальчику недавно исполнилось пятнадцать. Он был сыном кузнеца — разумеется, погибшего — и старшим из солдат Виоланты. — Там у ворот ваша бывшая служанка, Брианна, дочка знахарки.

Туллио робко посмотрел на хозяйку. Он плакал, когда Виоланта прогнала Брианну. За это она два дня не пускала его на глаза.