Конни понимала, что Томми Дьюкс прав. Но от его слов почувствовала себя еще более одинокой и беспризорной. Как щепку, крутит и несет ее по каким-то сумрачным водам. Для чего живет она и все вокруг?
То восставала ее молодость. Черствы и мертвы сердца этих мужчин. Все вокруг черство и мертво. Даже на Микаэлиса нет надежды: продаст и предаст женщину. А этим женщина и вовсе не нужна. Никому из них не нужна женщина, даже Микаэлису.
А подонки, которые притворно клянутся в любви, чтобы переспать с женщиной, и того хуже.
Страшно. Но ничего не поделать. Прав Томми: потерял мужчина очарование в глазах женщины. И остается обманывать себя, как обманывала она себя, увлекшись Микаэлисом. Все лучше, чем однообразная, унылая жизнь. Она отчетливо поняла, почему люди приглашают друг друга на вечеринки, почему до одури слушают джаз, почему до упаду танцуют чарльстон. Просто это молодость по-всякому напоминает о себе, а иначе не жизнь — тоска смертная! А вообще-то молодость — ужасная пора. Чувствуешь себя старой, как Мафусаил, но что-то внутри щекочет, лишает покоя. Что за жизнь ей выпала! И никаких надежд! Она почти жалела, что не уехала с Микаэлисом, тогда б вся ее жизнь потянулась нескончаемой вечеринкой или джазовым концертом. И то лучше, чем маяться и тешить себя праздными мечтаниями, дожидаясь смерти.
Однажды, когда на душе было совсем худо, она отправилась одна в лес, ничего не слыша, не видя вокруг. Ахнул выстрел — она вздрогнула, досадливо поморщилась, но пошла дальше. Потом услышала голоса, и ее передернуло: люди сейчас совсем некстати. Но чуткое ухо поймало и другой звук — Конни насторожилась — плакал ребенок. Она вслушалась: кто-то обижает малыша. Еще больше исполнившись мрачной злобой, она решительно зашагала вниз по скользкой тропе — сейчас обидчика в пух и прах разнесет.
Чуть поодаль, за поворотом она увидела двоих: егеря и маленькую девочку в бордовом пальто и кротовой шапочке, девочка плакала.
— Ну-ка ты, рева-корова, замолчи сейчас же! — сердито прикрикнул мужчина, и девочка заплакала еще громче.
Завидев спешившую к ним разъяренную Констанцию, мужчина спокойно козырнул, лишь побледневшее лицо выдавало гнев.
— В чем дело, почему девочка плачет? — властно спросила Конни, запыхавшись от быстрого шага.
На лице у егеря появилась едва заметная глумливая ухмылка.
— А поди разбери! Спросите у нее сами! — жестко бросил он, нарочито растягивая слова, подражая местному говору.
Конни побледнела — ей словно пощечину влепили! Ну, нет, она не уступит этому нахалу! И в упор взглянула на егеря — однако решимости в потемневших от гнева синих глазах поубавилось.
— Я спрашиваю у вас! — выпалила она.
Егерь приподнял шляпу, чуть наклонил голову — не то кивок, не то поклон.
— Так никто и не спорит. Только чего мне говорить-то? — закончил он, опять произнося слова по-местному грубовато.
И вновь замкнулось солдатское его лицо, лишь побледнело с досады.
Конни повернулась к девочке. Была она румяна и черноволоса, лет десяти от роду.
— Ну, что случилось, маленькая? Почему плачешь? — тоном «доброй тети» спросила Копни. Девочка испугалась и зарыдала еще пуще. Конни заговорила еще мягче.
— Ну, ну, не надо, не плачь! Скажи, кто тебя обидел, — как могла нежно проворковала она и, к счастью, нашарила в кармане вязаной кофты монетку.
— Давай-ка вытрем слезы. — И она присела рядом с девочкой. — Посмотри-ка, что у меня есть, — это тебе!
Девочка перестала всхлипывать, хлюпать носом, отняла кулачок от зареванного лица и смышленым черным глазом зыркнула на монетку. Потом раз-другой всхлипнула и примолкла.
— Ну, а теперь расскажи, из-за чего такие слезы, — снова спросила Конни, положила монетку на пухлую ладошку, девочка сразу зажала ее в кулачок.
— Из-за… из-за киски!
И всхлипнула еще раз, но уже тише.
— Из-за какой киски, радость моя?
После некоторой заминки кулачок с монеткой ткнул в сторону кустов куманики.
— Вон той!
Конни пригляделась. Верно: большая черная окровавленная кошка безжизненно распласталась под кустом.
— Ой! — в ужасе воскликнула она.
— Она, ваша милость, нарушительница границы, — язвительно произнес Меллорс.
Конни сердито взглянула на него.
— Если вы ее при ребенке пристрелили, неудивительно, что девочка плачет! Совсем неудивительно.
Он быстро, но не тая презрения, посмотрел на нее. И опять Конни стыдливо зарделась: никак она снова затеяла скандал, за что ж Меллорсу ее уважать?!
— Как тебя зовут? — игриво обратилась она к девочке. — Неужели не скажешь?
Девочка засопела, потом жеманно пропищала:
— Конни Меллорс!
— Конни Меллорс! Какое у тебя красивое имя! Значит, ты вышла погулять с папой, а он возьми и застрели киску. Но это нехорошая киска.
Девочка взглянула на нее смело и изучающе: что за тетя? Вправду ли такая добрая?
— Я к бабушке приехала.
— Что ты говоришь?! А где же твоя бабушка живет?
— В доме, вот где, — и девчушка махнула рукой в сторону аллеи.
— Вон оно что! И не вернуться ли тебе сейчас к ней, а?
— Вернуться! — отголоски рыданий дрожью пробежали по детскому телу.
— Хочешь, я провожу тебя? До самого бабушкиного дома. А папе нужно работать, — и повернулась к Меллорсу. — Это ваша дочка?
Он чуть кивнул и снова взял под козырек.
— Надеюсь, вы мне ее доверите?
— Как будет угодно вашей милости.
И снова он посмотрел ей в глаза. Спокойно, испытующе и в то же время независимо. Гордый и очень одинокий мужчина.
— Ты ведь хочешь пойти со мной к бабушке?
— Ага, — девочка еще раз взглянула на Конни.
Той маленькая тезка не понравилась: еще под стол пешком ходит, а уже набралась дурного: и притворства, и жеманства. Все же она утерла ей слезы и взяла за руку. Меллорс молча козырнул на прощанье.
— Всего доброго, — попрощалась и Конни.
Путь оказался неблизкий; когда, наконец, они пришли к бабушкиному нарядному домику, Конни младшая изрядно надоела Конни старшей. Девочку, точно дрессированную обезьянку, обучили великому множеству мелких хитростей, и тем она изрядно гордилась.
Дверь в дом была распахнута, там что-то гремело и бряцало. Конни приостановилась, а девочка отпустила ее руку и вбежала в дом.
— Бабуля! Бабуля!
— Никак уже возвернулась?
Бабушка чистила плиту — обычное занятие субботним утром. Она подошла к двери: маленькая сухонькая женщина в просторном фартуке, со щеткой в руке, на носу — сажа.