Он был не очень высок, худ и показался ей красивым. Держался спокойно и отчужденно. И, по-видимому, не желал без нужды вступать в разговор.
— Садись, пожалуйста, Хильда, — пригласила сестру-Конни.
— Садитесь, — сказал он. — Хотите чаю, а может, пива? Пиво холодное.
— Пива! — скомандовала Конни.
— Я бы тоже, пожалуй, выпила немного пива, — с деланной застенчивостью проговорила Хильда.
Меллорс глянул на нее и прищурился. Взял синий кувшин и пошел в моечную. Когда вернулся с пивом, лицо его опять сменило выражение.
Конни села у двери, а Хильда на его стул, стоявший у стены как раз против окна.
— Это его стул, — шепнула Конни. И Хильда вскочила со стула как ужаленная.
— Сидите, чего встали-то! Коли приглянулось — сидите. Мы здесь тоже не лыком шиты, приличие понимаем, — сказал он, сохраняя полнейшее самообладание.
Он взял стакан и налил Хильде первой.
— А уж сигарет, извиняйте, нет, — продолжал он. — Не держим, да я, чаю, у вас и свои есть. Я-то сам не смолю. Что-нибудь покушать? — обратился он к Конни. — А то я мигом. Ты ведь до еды охотница. — Он говорил на языке простонародья с невозмутимостью хозяина харчевни.
— А что у тебя есть? — спросила Конни.
— Вареный окорок, сыр, маринованные каштаны — что глянется.
— Ладно: поем немного, — согласилась Конни. — А ты, Хильда?
Хильда пристально поглядела на него.
— Почему вы говорите на этом солдатском жаргоне? — мягко спросила она.
— Это не солдатский, это здешний, сельский.
И он усмехнулся ей своей слабой, отрешенной усмешкой.
— Все равно, пусть сельский. Зачем это вам? Вы ведь сначала говорили на чистом литературном языке.
— А почему бы и нет, раз мне такая блажь пришла. А уж вы не препятствуйте. Охота пуще неволи.
— Звучит неестественно, — заметила Хильда.
— Кому как. Здесь в Тивершолле звучит неестественно ваш говор.
И он опять взглянул на нее со странной, нарочитой отчужденностью, как будто хотел сказать: «А вам, собственно, какое до меня дело?»
И с этим потопал в кухню за едой.
Сестры сидели, не проронив ни слова. Он вернулся с еще одной тарелкой, ножом и вилкой.
— Если вас не покоробит, я, пожалуй, сниму куртку. Привычка — вторая натура.
Он снял куртку, повесил на крючок и сел за стол в одной рубашке из тонкой цвета сливок фланели.
— Начинайте! Не дожидайтесь особого приглашения, — сказал он, нарезал хлеб и замер без движения.
Хильда почувствовала в нем, как когда-то Конни, покойную, отрешенную силу. Она видела его узкие, чувственные, легкие руки, расслабленно лежащие на столе, и сказала себе: нет, он не простолюдин, отнюдь, он ломает комедию.
— И все же, — сказала она, беря кусок сыра, — с нами вы могли бы говорить на правильном языке, а не на своем диалекте. Это уж точно было бы более естественно.
Он посмотрел на нее и вдруг ощутил, что в Хильде скрыта неженская воля.
— Вы так думаете? — перешел он на правильный язык. — Значит, вы полагаете, что наш с вами разговор может быть естественным? Ведь говорить-то мы будем одно, а думать другое. У вас на уме вроде того, что хорошо бы он провалился ко всем чертям к возвращению сестры. И у меня что-нибудь столь же для вас лестное. И это будет естественный разговор?
— Конечно, — ответила Хильда. — Хорошие манеры всегда естественны.
— Так сказать, вторая натура, — рассмеялся он. — Нет, с меня довольно хороших манер. Я чуть от них не спятил.
Хильда была сбита с толку и возмущена. В конце концов, должен же он понимать, что ему оказана честь. А он не только не понимает, но этим кривлянием, высокомерием дает понять, что это им оказана честь. Какая наглость. Бедная Конни! Какая слепота! Ее заманили в капкан!
Ели все трое молча. Хильда нет-нет и бросит на него взгляд: умеет ли он вести себя за столом. И ей пришлось признать: врожденные манеры егеря куда более изящны, чем ее собственные. К тому же он обладал чисто английской чопорностью и аккуратностью. Да, с ним трудно будет тягаться. Но над ней ему верха не одержать.
— Вы считаете, что игра стоит свеч? — спросила она.
— Какая игра?
— А вот эта, с моей сестрой.
На лице его опять мелькнула ироническая усмешка.
— А вы лучше ее спросите, — и посмотрел на Конни. — Ты ведь, девонька, сюда ходишь по доброй воле? Я ведь, чай, не нужу тебя?
Конни поглядела на сестру.
— Прошу тебя, Хильда, не цепляйся к нему.
— А я и не цепляюсь. Но ведь кто-то должен думать о будущем. Жизнь должна идти разумно. Нельзя превращать ее в хаос.
Опять воцарилось молчание.
— Разумно! — нарушил он тишину. — А что это значит? У вас, что ли, она идет разумно? Вы, я слыхал, разводитесь. Это, по-вашему, разумно? Не разум это, а строптивость. Столько-то понимаю. Ну и чего вы добьетесь? Начнете стареть, строптивость-то и выйдет боком. Только дай волю строптивой женщине, горя не оберешься. Слава те Господи, не я ваш муж.
— Кто вам дал право так со мной разговаривать? — возмутилась Хильда.
— А вам кто дал право указывать людям, как жить? Всяк живет по своему разумению.
— Дорогой мой, неужели вы думаете, что я забочусь о вас? — сбавила тон Хильда.
— А то о ком же? Зря лукавите. Я ведь вам без пяти минут родственник.
— До этого еще далеко, смею вас уверить.
— Не за горами, и я вас смею уверить. У меня иное понятие о разумном течении жизни, противоположное вашему. И оно куда как лучше. Ваша сестра приходит ко мне за своей долей ласки, и она ее получает. Она была у меня в постели, а вы с вашим разумением нет, Господь миловал. — Помолчав немного, он продолжал: — Если жизнь нежданно-негаданно подносит мне золотое яблочко на серебряном блюдечке, я с благодарностью принимаю его. Эта бабонька может дать мужчине огромное счастье. Не то что вы. А жаль, вы ведь тоже могли бы быть золотым яблочком, а не позлащенным скорпионом. Да не в те руки попали.
Он глядел на нее оценивающе, улыбаясь странной играющей улыбкой.
— Мужчин вроде вас следует изолировать от общества по причине их эгоизма, грубости и похотливости.
— Ах, мадам! Да это счастье, что в мире еще остались такие мужчины, как я. Между прочим, ваше озлобление не случайно. Вы расплачиваетесь за строптивость одиночеством, а оно озлобляет душу.
Хильда встала и пошла к двери. Он тоже встал и снял с крючка куртку.