– За что?
Она отвернулась и не отвечала. Вокруг ее нежных ноздрей и дрожащих губ были жалкие красные пятна.
– За что? – повторил он своим странным, мягким, глубоко проникающим голосом.
Она довольно вызывающе взглянула на него.
– Потому что я сказала, что мы собираемся завтра пожениться, а он стал на меня давить.
– Как же он на тебя давил?
Ее рот снова открылся, она вновь вспомнила эту сцену и на глаза опять навернулись слезы.
– Потому что я сказала, что ему все равно – а так и есть, только меня обижает его жажда власти надо мной, – сказала она и рыданья вырывались из ее горла все то время пока она говорила, и это заставило его улыбнуться, так как казалось ему ребячеством. Однако это было не ребячество, это было смертельное противостояние, ужасная рана.
– Это не совсем так, – сказал он. – А даже если и так, то ты не должна была этого говорить.
– Это так! Так! – рыдала она. – И я не позволю ему издеваться надо мной, притворяясь, что он любит меня – когда это не так; ему все равно, разве он может… нет, он не может…
Он молча сидел. Она тронула его до глубины души.
– Ну, раз он не может, тебе не нужно было выводить его из себя, – тихо ответил Биркин.
– А я любила его, любила, – рыдала она. – Я всегда его любила, а он так со мной обошелся…
– Значит, это любовь от противного, – сказал он. – Ничего страшного – все будет в порядке. не о чем так плакать.
– Нет есть, – сказала она, – нет есть, есть.
– И что?
– Я больше не желаю его видеть.
– Пока что... Не плачь, тебе все равно пришлось бы разорвать с ним отношения, так уж вышло, не плачь.
Он подошел к ней и поцеловал ее красивые хрупкие волосы, нежно прикоснувшись к ее мокрой щеке.
– Не плачь, – повторил он. – Не надо больше плакать.
Он прижал ее голову к себе, очень крепко и нежно.
Наконец, она успокоилась. Она подняла глаза и он увидел, что они широко раскрыты и испуганы.
– Ты не хочешь меня? – спросила она.
– Хочу ли я тебя?
Его потемневшие, пристально смотрящие глаза озадачивали ее и не позволяли ей продолжать ее игру.
– Ты не рад, что я пришла? – спросила она, опасаясь, что могла оказаться некстати.
– Нет, – ответил он. – Просто мне бы хотелось, чтобы не было этого насилия – это так некрасиво – но, пожалуй, это было неизбежно.
Она молча наблюдала за ним. Казалось, он окаменел.
– Но куда же мне идти? – спросила она, чувствуя себя униженно.
Он на мгновение задумался.
– Останься здесь, со мной, – сказал он. – Мы такие же муж и жена сегодня, какими будем завтра.
– Но…
– Я скажу миссис Варли, – сказал он. – Не беспокойся.
Он сидел и смотрел на нее. Она чувствовала, как его потемневшие, пристальные глаза все время смотрят на нее. Это слегка напугало ее. Она нервно убрала со лба волосы.
– Я уродина, да? – спросила она и высморкалась.
Вокруг его глаз от улыбки собрались морщинки.
– Нет, – сказал он, – к счастью, нет.
И он подошел к ней и схватил ее в объятия, точно она была его собственностью. Она была настолько нежной и красивой, что ему было невыносимо смотреть на нее; единственное, что он мог – прижать ее к себе. Сейчас, смыв с себя все своими слезами, она была обновленной и хрупкой, словно только что распустившийся цветок, цветок настолько новый, настолько нежный, такое совершенно освещенный внутренним светом, что ему было невыносимо смотреть на нее, он должен спрятать ее лицо у себя на груди, закрыть глаза и не смотреть на нее. В ней был совершенность непорочного создания, что-то прозрачное и простое, словно яркий, светящийся цветок, который, распустившись, замирает в первичном благоговении. Она была такой свежей, такой удивительно чистой, такой незапятнанной. А он был таким старым, тяжелые воспоминания пригибали его к земле. Ее душа была новой, еще неопределившейся, в ней сияло непознанное. А его душа была темной и мрачной, в ней осталось только одна крупинка живой надежды, подобно горчичному зернышку. Но одна эта крупинка сочеталась с ее идеальной юностью.
– Я люблю тебя, – прошептал он, целуя ее и дрожа от чистой надежды, словно человек, в котором зажглась чудесная живая надежда, которая была гораздо сильнее оков смерти.
Она не могла знать, что это для него значит, что значили для него эти несколько слов. Словно ребенок, она требовала доказательств, подтверждения и даже излишнего подтверждения, поскольку все казалось ей шатким и неопределенным.
Но она никогда не смогла бы понять ту благодарную страсть, с которой он принял ее в свою душу, крайнюю, невообразимую радость от сознания, что он живет и вполне может стать спутником ее жизни, он, который был почти мертвецом, который почти скатился из этого мира вместе со всеми другими представителями своей расы вниз по склону механической смерти. Он боготворил ее, как старость боготворит молодость, он воссиял в ней, потому что в нем все еще оставалась одна-единственная крупица веры, делавшая его таким же молодым, как она, и позволявшая ему быть равным ей. Брак с ней был для него воскрешением и жизнью [70] .
Но она ничего этого не знала. Она хотела пользоваться своей властью, хотела, чтобы ей поклонялись.
Между ними была огромная пропасть молчания. Как мог он рассказать ей о великолепии ее красоты, у которой не было ни формы, ни веса, ни цвета, которая заключалась только в неведомом золотом свете! Разве мог он знать, в чем заключалась для него ее красота. Он говорил: «У тебя красивый нос, у тебя восхитительный подбородок». Но эти слова звучали лживо, и она была разочарована и обижена. Даже когда он говорил, шепча правду: «Я люблю тебя, я люблю тебя!», это была не настоящая правда. Это было что-то, превосходящее любовь, некая радость от того, что он сумел превзойти себя, отбросить прежнее существование. Как мог он сказать «я», когда он был чем-то новым и непознанным, а вовсе не самим собой? Это «я», эта старая формула прежних времен, была заблудившимся письмом.
В этом новом, наитончайшем блаженстве, в покое, пришедшем на смену познанию, не было ни «я», ни «ты», а существовал только третий, нереализованный восторг, восторг существования не поодиночке, а в соединении существа «я» и существа «она» в одно новое целое, в новое, райское единство, обретенное от этой двойственности.
Как можно было сказать: «Я люблю тебя», если и «я», и «ты» перестали существовать, если они оба стали совсем другими и превратились в новое существо, в котором царило молчание, поскольку не было вопросов, на которые нужно было отвечать, где все совершенно и едино. Речь может существовать только между разными частями. А в идеальном Единстве царит только идеальная тишина блаженства.