— Держись крепче! Иначе снесет!
Вдруг резко и раскатисто ударило, дом зашатался, затрещали и заскрипели доски, где-то ухнуло, и вода вмиг заполнила весь дом. Бабушкина рука скрылась под водой, все скрылось под водой в бушующем водовороте. Обезумев от страха, Иветта из последних сил стала карабкаться выше и остановилась лишь у двери собственной комнаты. Дом затрещал и зашатался — страх сковал девушку.
— Сейчас рухнет! — Перед глазами у нее замаячило посеревшее от ужаса лицо цыгана. Он поймал ее остановившийся взгляд. — Где дымоход? В какой комнате у вас камин? Труба крепкая, не упадет.
Свирепый взгляд его пробудил Иветту. С неожиданным и необъяснимым самообладанием она спокойно кивнула на дверь:
— Сюда! Камин здесь! Все обойдется!
В комнате у Иветты камин был маленький, два окна, а меж ними пролетал широкий дымоход. Цыган все еще отчаянно кашлял и дрожал всем телом. Он подошел к окну, выглянул.
Внизу меж домом и крутобоким холмом бушевало целое море. По волнам неслись вывороченные деревья, зеленая будка Пирата.
Цыган все кашлял и все так же неотрывно смотрел в окно. Одно за другим валились деревья, вода прибыла уже метра на три. Цыган трясся как в лихорадке, он пытался согреться, прижимая грязные руки к грязной груди. На посиневшем от холода лице читалось смирение перед судьбой. Он повернулся к Иветте, и тут дом затрещал, словно распадаясь, загрохотало — видно, под напором воды прорвалась какая-то преграда. Что-то обрушилось, наверное, стена. Пол под ногами вспучился и заходил ходуном. И девушка, и цыган на мгновение замерли, цыган закричал:
— Эх, упадет дом! Не выдержит! Дымоход! Труба устоит! Она как башня! Она спасет! Спасет! Раздевайся и — в постель, не то от холода околеешь!
— Да ничего… Я и так… И так обойдется… — Иветта села на стул, взглянула на цыгана. У самой лицо было бледно, волосы слиплись, взгляд потерянный.
— Ничего не обойдется! — закричал он. — Раздевайся, я разотру полотенцем! Хоть не от холода помрем, если дом рухнет! А выстоит — так даже насморка не схватим.
Он закашлялся, содрогаясь всем телом, стал стягивать через голову мокрую фуфайку. Иззябшее тело и руки не слушались, фуфайка плотно облепила его сильную грудь, лицо.
— Помоги же! — крикнул он глухо.
Иветта послушно ухватилась за край, потянула изо всех сил. Цыган наконец высвободился, стал срывать подтяжки.
— Раздевайся! Возьми полотенце и разотрись! — грубо скомандовал он.
Отчаянное положение, как на войне. Сам словно одержимый стянул с себя брюки, мокрую, прилипшую к телу рубашку. Красивое тело посинело, его била мелкая дрожь — от холода и пережитого страха. Он схватил полотенце и стал проворно растираться, громко и дробно лязгая зубами, будто тарелки дребезжат. Иветта видела все как в тумане, однако сообразила, что поступает он верно. Она тоже попыталась сбросить платье. Мокрая, леденящая ткань отнимала все тепло от тела, а с ним из Иветты уходила жизнь. Цыган помог ей сорвать платье и, продолжая растираться, на цыпочках по мокрому полу подошел к двери.
На пороге он так и застыл в предзакатных лучах, голый, с полотенцем в руке: за дверью, где некогда лестница вела вниз к окну на площадке, теперь бушевало безбрежное море, по волнам неслись вывороченные с корнем деревья, доски, всякий хлам. Ни крыльца, ни лестницы, ни самой стены как не бывало. Лишь ощерившиеся половицы на втором этаже.
Не шелохнувшись, стоял он и смотрел вниз. Дул холодный ветер. Цыган напружился и стиснул зубы, чтобы хоть немного унять дрожь, закрыл дверь и вернулся в комнату.
Раздевшись догола, Иветта пыталась растереться полотенцем; дрожала она так, что мутило.
— Отлично, — крикнул цыган, — все в порядке! Вода выше не поднимется! Отлично!
Он принялся растирать ее своим полотенцем, хотя у самого зуб на зуб не попадал. Крепко ухватив ее за плечо, он непослушною рукою медленно тер и тер ее нежное тело, как мог вытер волосы, облепившие ее маленькую головку.
Вдруг он остановился.
— Ложись в постель, — скомандовал он, — мне и самому пора растереться.
Он едва выговаривал слова — так сильно стучали зубы. Все еще дрожа, Иветта покорно забралась в постель. Цыган что есть мочи тер себя полотенцем, стараясь согреться.
Вода прибыла еще немного. Солнце зашло. На горизонте догорали багровые отблески. Цыган вытер голову, взъерошив копну черных волос, отдышался — его снова затрясло, — еще раз выглянул в окно и принялся растирать грудь. Опять закашлялся. Полотенце окрасилось кровью, — видно, где-то поранил себя. Боли, однако, он не чувствовал.
Вода по-прежнему бурлила и рокотала, била об стену чем-то тяжелым. С запада налетел холодный, колючий ветер. От каждого удара дом сотрясался и стонал так, что стыла кровь в жилах. Ужасом наполнилась душа цыгана. В который раз подошел он к двери, открыл, и сразу в комнату вместе с рокотом и шумом волн ворвался ветер. Цыган все смотрел в страшный прогал меж двух стен: бушует стихия в этот предвечерний час, уже обрисовался узкий серпик месяца, несутся по небу черные тучи, гонит их холодный, злой ветер.
Стиснув зубы, он закрыл дверь — что ж, будь что будет, судьбы не миновать. Подобрал полотенце Иветты — оно посуше и без кровавых пятен, — снова вытер голову и пошел к окну, ему не хотелось, чтобы Иветта видела, что он бессилен унять дрожь. Иветта с головой укрылась белым стеганым одеялом и простынями, тщетно пытаясь согреться. Цыган положил руку на одеяло — оно ходило ходуном, — пусть Иветта чувствует, что не одна. Но она все дрожала.
— Ну вот, все и обошлось, — сказал он. — Все обошлось. Вода убывает.
Иветта откинула с мертвенно-бледного лица одеяло и взглянула на цыгана. Как в тумане увиделось ей посиневшее, неправдоподобно спокойное лицо. Она и не замечала, что у него зуб на зуб не попадает. Видела лишь его глаза: горящие, полные жизни и вместе с тем покойные, смиренные, безропотно приемлющие судьбу.
— Согрейте меня! — клацая зубами, простонала она. — Согрейте! А то я умру от холода!
И все ее маленькое, скорчившееся под белым одеялом тело содрогнулось — казалось, дрожь разрушит его вконец.
Цыган кивнул, обвил ее руками и крепко прижал к себе, усмиряя и собственную дрожь. А дрожал он, не переставая и уже не замечая этого. Сказывалось нервное напряжение.
Для Иветты крепкое объятие цыгана было словно спасительный островок для утопающего. На сердце, доселе исполненном ужаса и тревоги, полегчало. И хотя прильнувшее к ней тело цыгана, незнакомое, гибкое, сильное, содрогалось так, словно сквозь него пропустили электрический ток, Иветта успокоилась, почуяв силу и уверенность в каждом мускуле, и мало-помалу перестала дрожать. Скоро затих и он. Схлынуло непомерное напряжение, отпустил сосущий под ложечкой страх. Пронизывающий холод уступал теплу. Они отогрелись, и мучительный, кошмарный полусон, в котором они пребывали все это время, сменился сном спокойным и глубоким.