Он верил, что всякая женщина — прежде всего слабое, нежное существо, как бы озаренное стихийными выплесками тонких чувств, тонкого ума, сдержанного практицизма и, уж конечно, незлобивое. Возможно, такая вера была просто его мечтой, представлением об идеальной женщине, на которой, если встретится, можно жениться через час знакомства. Он вовсе не собирался воспитать из этой дикой кошки свой идеал; скорее всего, это противоборство законных супругов было поединком — кто кого пережмет, передавит и кому скорее надоест играть свою роль.
Мало того что Валя-Лариса везла на себе все хозяйственные заботы хоть и временного, но все-таки дома, по субботам он брал ее с собой в Култалан на городской рынок, сам выбирал товар, торговался, расплачивался и все покупки взваливал на законную жену, как на осла. Если не брал ее, значит, в поездке Саню обязательно сопровождал Бауди — инструктора постоянно контролировали. И уж лучше было ездить с Валей-Ларисой, помыкать ею, навьючивать всякой всячиной, чтобы она поскорее раскисла на жаре и потеряла бдительность. Через городской базар Грязев связывался со своим резидентом, приезжавшим в Култалан под видом «челнока» из России. Каждый раз это был новый человек, узнать которого можно было лишь по товару и приблизительному месту, где он будет торговать. И товар каждый раз был новый, заранее условленный, специфический, неповторимый: то несколько самодеятельных картин с определенным сюжетом — такими обычно торговали на Арбате, то глиняные игрушки установленной раскраски, то обыкновенные матрешки с лицами знакомых Грязеву людей. Одним словом, что-то родное, российское — как не купить маящемуся от ностальгии человеку? Шифровки с информацией он передавал обычно с деньгами, если были микропленки — портреты курсантов «Шамиля», руководства, лиц, посещающих центр, — опускал капсулы в карман, пакет, сумку резидента, а свою почту получал со сдачей или с покупкой.
Законная жена выдерживала тяжести, помыкание и деспотизм до конца августа, ни разу не пикнула, на пожаловалась, а если что и говорила покровителю Бауди, то вряд ли получала утешение: подобное положение женщины — вполне нормальное для Востока. В сентябре у Грязева заканчивался срок работы, условленный в контракте, однако это ничего не значило и он не обольщался, что ему пожмут руку, выплатят заработанное, выправят документы на обратный путь и посадят на туристский теплоход вместе с русскими «челноками». Сам контракт вроде бы уже был забыт, начальник центра «Шамиль» все чаще заговаривал, что пора бы уже подбирать в диверсионную группу на новый курс обучения кандидатов, прошедших первоначальную подготовку в общей массе курсантов. Распоряжений таких не давал, но в присутствии Грязева как бы мимоходом высказывал эту мысль, одновременно выражая тем самым похвалу инструктору, дескать, молодец, из этих увальней, кичливых, самоуверенных наемников, возомнивших себя «дикими гусями», сделал настоящих бойцов, способных действовать всей группой, тройками и в одиночку. Иногда он, как школьный инспектор, присутствовал на занятиях по тактико-специальной подготовке, наблюдал с интересом, однако и в его глазах виделся кошачий блеск. А Грязев играл «преддембельское» настроение, слегка развеял вечно мрачный вид, хоть изредка, в строгой форме, но балагурил с курсантами и, вызывая на конкретный разговор начальника центра, намекал, что пора бы готовиться к отвальной.
И тут произошло событие, которого Саня не предполагал и которое вышибло его из колеи. В последнюю субботу августа, он, как всегда, поехал на казенной машине в Култалан с очередным донесением и просьбой подстраховать его документами и транспортом в момент выхода из игры. Для этой цели он разработал специальную операцию для отработки перехода границ в горных условиях с выходом в Иран, где должен был уничтожить выпестованных диверсантов и уйти в Грузию. При согласии руководства с таким планом в Иране его должен был ожидать человек в условленном месте, поскольку спускаться с гор на дороги без документов было рискованно. Это не по Сибири от ОМОНа бегать, с иранскими ребятами не поиграешь в кошки-мышки, у них патронов много, стрелять научились… На городском базаре он, как всегда, сделал сначала разведочный маршрут, заметил торгующего резидента и стал делать хозяйственные покупки. Сторговал половину только что зарезанного барашка, круг сыра, говяжью печенку, взвалил все на законную жену и пошел искать свинину, которую изредка и тайно продавали потомки некрасовских казаков, живущих в Турции еще с Булавинского восстания. Валя-Лариса, как и положено, шла позади и в рабской покорности несла свою ношу — куда иголка, туда и нитка. Обычно краем глаза он посматривал за ней, чтобы далеко не отстала в сутолоке, не потерялась на восточном крикливом базаре, и если отставала, то Саня останавливался и делал вид, что разглядывает товар. В этот же раз через головы народа он заметил круг, в котором плясали какие-то горцы в бешметах, увлекся, зачесались ноги — и забыл о жене. А когда оглянулся, ее уже не было.
Ходить белой женщине по Турции, особенно по ее окраинным землям, было небезопасно; говорили, что их попросту воруют и увозят в горы как наложниц. Это было не совсем плохо — потерять свой «хвост» и хоть раз ощутить себя свободным, может, даже поплясать с горцами. А если ее какой-нибудь дурак похитил, так и вовсе можно сорваться с привязи и пожить в одиночестве хотя бы последние недели до «дембеля»: донесения приходилось писать и шифровать в туалете!.. Но что-то екнуло в душе, жалость смешалась с неудовольствием, и Саня повернул назад. Жену он выводил «на люди» в черных одеждах и чадре, из-под которой виднелись одни глаза, и лишь по зеленому кошачьему блеску можно было признать в ней белую женщину — вряд ли кто разглядит в толчее и вряд ли кто украдет. Значит, что-то случилось!..
Дважды он пробежал по тем местам, где в последний раз видел ее и где потерял, и лишь на третий нашел. Валя-Лариса полулежала на циновке возле грязной, обшарпанной стены дома, подложив под голову ковровые переметные сумы с покупками. Над нею хлопотала старая турчанка, давала пить, прыскала в лицо и что-то тараторила на своем языке. Снятой с головы чадрой был подпоясан низ живота, а развившийся жгут тяжелых каштановых волос лежал на мостовой. Бескровные губы, вдруг запавшие щеки, приоткрытый рот, ловящий знойный воздух…
Но в ее глазах он в первый раз увидел промелькнувшую радость.
— Спасибо, — по-турецки сказала она старухе, указала на Саню. — Мой муж! Спасибо!
Турчанка что-то еще потараторила, указывая то на живот Вали-Ларисы, то на переметные сумы и ушла, не взглянув на Саню.
— Что с тобой? — спросил он, присаживаясь возле, — мимо шли люди, задевали, толкали его в спину.
— Все в порядке, — слабо проговорила она. — Тепловой удар, перегрелась…
— Неправда! Тебя ударили? Упала?..
— Нет-нет! Все хорошо, милый.
— А почему перевязан живот?
— Чтобы легче дышать на жаре, такой обычай… — солгала она. — Сейчас я встану. И пойду.
И тут до него дошло. Ожгло будто порохом от выстрела в упор.
— Ты… беременна? Ты забеременела?!
Валя-Лариса промолчала, отвернулась. Саня взял ее голову, повернул к себе — она закрыла глаза, из-под сжатых выпуклых век потекли слезы.