Феликс говорил это не глядя Колычеву в глаза, а внимательно рассматривая некую точку на горизонте. Дмитрий слушал молча, понимая, что обычно скрытному и замкнутому человеку тяжело решиться на подобную исповедь, но, видимо, в ней есть потребность, и надо дать Феликсу высказаться.
– А моя тетка, старая дева, вела замкнутый образ жизни, каких бы то ни было расходов избегала, разве что новое платье к Пасхе справит, а потом год его без смены таскает от скаредности. Ей удалось не только сохранить, но и значительно преумножить свою часть наследства. Из всей нашей семьи она питала слабость только к моей сестре и даже взяла ее в свое имение в качестве воспитанницы, заявив матери, что молодой княжне, девочке из хорошей семьи, нельзя оставаться в вертепе, который устроил в своем доме ее дражайший братец. Мать со слезами согласилась – тетка была очень богата и будущее дочери можно было считать устроенным. Проплакав месяца два, матушка сосредоточила на мне двойную дозу родительской любви. И вот, представь себе, три года назад моя сестра умирает от скарлатины в шестнадцатилетнем возрасте. И хочешь не хочешь, а других наследников, кроме меня, у князей Рахмановых не осталось... Конечно, страшно представить, что мне все состояние досталось только из-за смерти Кати. В конце концов я, хоть и на медные деньги, но получил образование и рано или поздно встал бы на ноги и сам. Да и Катя, уверен, будь она жива, уделила бы что-нибудь брату, став полноправной хозяйкой своему состоянию. Но вот судьба распорядилась иначе!
Феликс смахнул с глаза слезу, по-прежнему глядя вдаль. Его пролетка летела уже мимо бескрайних виноградников. Из сухой, растрескавшейся от жары земли вились узловатые жгуты старых лоз, увешанных тяжелыми гроздьями, присыпанными аметистово-матовой пылью.
– Видишь, Митя, это мои виноградники, – отвлекся от грустной темы Феликс. – Я теперь как гоголевский Ноздрев могу говорить – до той черты все мое, и за той чертой все мое! У меня тут налаженное винодельческое хозяйство. Правда, князь Голицын всем виноделам цены сбивает – он отборные марочные вина из своих виноградников продает в розницу по 25 копеек за бутылку, а оптом вообще за гроши. И Елисеевым поставляет дешево и собственные винные лавки в Москве открыл. А мне, как ни крути, хотелось бы хоть копеек по 30 за бутылку сбывать... Купцы тоже свою выгоду упустить не хотят, и потом голицынские вина на рынке известнее, чем рахмановские. Князь Голицын сколько раз за них на выставках в Париже гран-при брал. Тяжело с ним тягаться. Воронцовы уже свои виноградники ему продали, не выдержав конкуренции. Но от меня старый князь этого не дождется.
Дмитрий хотел сказать что-нибудь шутливое по поводу проснувшейся вдруг в Рахманове хозяйственно-предпринимательской жилки, но перед ними вдруг, за обрывом, поросшим кустами диких маслин, развернулось море, горевшее под низким солнцем магниевым светом.
– Господи, Феликс, как красиво! – только и сумел выдохнуть он.
– Ты еще успеешь привыкнуть к этой красоте, голубчик, – хмыкнул Рахманов. – Мы приехали.
За купами деревьев виднелась огромная усадьба причудливой архитектуры, сложенная из грубого серого камня, но при этом очень изящная. Ее окружал огромный парк с куртинами роз, спускавшийся к морю уступами.
На крыльце, возле которого прятались в розовых кустах две мраморные нимфы, стояла пожилая женщина в строгом черном платье. Это была мать Феликса, княгиня Рахманова, вышедшая навстречу гостю.
– Здравствуйте, Дмитрий Степанович, – церемонно произнесла она. – Сын много рассказывал мне о вас. Много хорошего. Рада видеть вас в нашем доме. Он всегда открыт для друзей Феликса, особенно для тех, кто был благосклонен к моему сыну в дни невзгод. Теперь-то многие ищут дружбы князя Феликса, но старые друзья – это совсем другое. Это – близкие люди...
– Матушка, – перебил ее Феликс, – Дмитрий Степанович с дороги, и ему нужно помыться и привести себя в порядок. Давайте нравственные проповеди оставим на потом.
– Вот так всегда, – княгиня обиженно поджала губы. – Не забывай о своих манерах, мой мальчик!
– Дмитрий, тебе уже приготовили ванну и все необходимое, – заявил Феликс, отдавая вожжи лакею. – Сейчас возница дилижанса подвезет багаж, я распоряжусь, чтобы его отнесли в твою комнату. Если хочешь, пойдем сразу искупаемся в море. Вода очень теплая. У меня на берегу устроена купальня, но, наверное, приятнее будет просто поплавать в море. Потом пообедаем и, если ты не слишком устал дорогой, возьмем лодку и поедем кататься. Кстати, ты не хочешь бросить свою трость?
– Пока я к этому не готов, – тихо ответил Колычев. – Знаешь, моя трость – это ведь не пустая прихоть. После ранения я не чувствовал должной твердости при ходьбе и привык пользоваться тростью...
– После ранения? Неужели пулевого? Ну ничего себе служба у судебных следователей! Я понимаю, был бы агентом Сыскной полиции на оперативной работе, им приходится порой голову под пули подставлять, а то – судейский чиновник! Сиди себе в кабинете и бумажки переворачивай... Нет, и тут он ухитрился пулю поймать! Ну ничего, я тебя здесь в два счета на ноги поставлю, ты у меня про свою трость скоро забудешь. Пошли купаться!
Первая неделя, прожитая в доме Феликса, пролетела совершенно незаметно – Колычевым овладела южная нега и лень. Морские купания, прогулки по побережью, неспешные трапезы заставляли его забыть о всех московских проблемах и погрузиться в мечтательный покой.
Утром Дмитрий долго спал, просыпался, когда солнце уже вовсю било в задернутые на распахнутых окнах шелковые шторы, а из княжеской кухни, расположившейся в дворовом флигеле, тянулись пряные ароматы готовящегося обеда, смешанные с запахом нагретых солнечными лучами роз. На столике в комнате Колычева всегда стояло блюдо, полное свежих фруктов. Вместо завтрака он съедал гроздь винограда и пару груш и отправлялся к морю...
После обеда Дмитрий с Феликсом сидели в тени на открытой каменной веранде, любовались на бирюзовую морскую гладь и вели неторопливые разговоры за шахматной доской.
Как-то раз они выбрались в соседний город, где, экзотики ради, купили у греков-рыбаков свежепойманную кефаль и попросили хозяйку маленького прибрежного ресторанчика тут же ее зажарить.
Хозяйка, молодая полная дама с небрежной прической и ямочками на щеках, расплылась в улыбке (видимо, считала посещение князя большой честью для своего заведения) и проводила его сиятельство с другом из душного общего зала в тенистый дворик. Там почетным гостям быстро накрыли стол и подали дивно приготовленную рыбу с легким вином и зеленью.
Стол, за которым Колычев с Рахмановым устроили свой импровизированный пир, был накрыт самой лучшей скатертью из хозяйского арсенала – с вышитыми гладью цветами и затейливой надписью «Рая, помни родной Овидиополь!»
Вернувшись в имение, приятели увидели во дворе усадьбы чью-то чужую коляску. Впрочем, чужой она была только для Колычева, Рахманов, похоже, прекрасно знал, кому она принадлежит, но особой радости у него на лице не отразилось.