Через шесть лет? Господи, да выживет ли Ася на каторге эти шесть лет? И сумеет ли она хоть когда-нибудь вернуться?
Стояла невыносимо жаркая погода, которой отличается обычно московский июль. В душном раскаленном воздухе висело неподвижное марево, а нагретые солнцем камни, стены и жестяные крыши домов только добавляли тепла. Партия осужденных преступников подобралась в этот раз на редкость большая – шестьсот восемнадцать мужчин и семьдесят четыре женщины. И тюремному начальству с каждым из этих людей следовало провести перед отправкой все положенные бюрократические формальности.
Во дворе тюрьмы, в тенечке был установлен стол, за которым сидело начальство – смотритель с помощниками, доктор, фельдшер, конвойный офицер, писарь. Перед ними было разложено множество бумаг. Каторжан выкликали по одному, опрашивали, осматривали, выверяли в списках, отмечали больных и слабых, не способных идти пешком...
Конвойный офицер, закуривая очередную папироску, ворчал:
– Конца этому не будет! Прорва какая-то... И где вы их столько набрали на один этап?
Смотритель безразлично передернул плечами и рявкнул на какого-то бедолагу арестанта:
– А ну, проходи, не задерживайся, щучий сын!
Подготовленных к этапу арестантов вывели в тюремный двор на рассвете, в четыре утра, и с тех пор они стояли в бесконечной очереди, на самом солнцепеке, безнадежно вытирая струйки пота, катившиеся по лицам.
Только к полудню тюремные власти завершили свою многотрудную работу по сдаче и приемке этих людей, и наконец со скрипом и грохотом распахнулись ворота Бутырки... Сперва на улицу вышли конвойные солдаты с ружьями, привычно рассыпавшиеся по двум сторонам цепью, и в этот узкий коридор из ворот стала выдавливаться толпа подготовленных к отправке каторжан.
Первыми шли мужчины-каторжане, в одинаковых безобразных серых шапках, напоминающих блин, и халатах с нашитым на спину «бубновым тузом» – лоскутом-мишенью, чтобы в случае побега охране было бы проще целиться. Гремя закованными в кандалы ногами, мужчины строились в колонну по четыре человека.
Когда несколько сотен каторжных были построены и сосчитаны, в затылок им поставили еще сотни две ссыльных, отправляемых с той же партией. У ссыльных не было цепей на ногах, зато их руки были скованы наручнями, попарно соединявшими двух людей друг с другом.
Потом шли женщины-каторжанки, и, наконец, замыкали колонну добровольно следующие по этапу женщины, не пожелавшие расставаться с осужденными мужьями и добившиеся разрешения сопровождать их на каторгу. Вольных можно было отличить по одежде, не казенной, как у арестанток, а домашней. У многих женщин, и у арестанток, и у вольных, были детишки. Одни несли младенцев на руках, другие тянули испуганных, ничего не понимающих и хныкающих от страха малышей за руку.
За колонной каторжан тащились подводы с мешками. На них разрешалось подъехать до вокзала слабым и больным, но таких разрешений тюремный доктор выдал немного. Это была слишком уж серьезная льгота, и предоставили ее лишь беременным женщинам и совсем уж немощным старикам.
Ася понуро шагала в толпе каторжанок, закинув за плечо свой легонький, почти пустой мешочек. Колонна растянулась на всю улицу. Головные ряды ее уже скрылись за поворотом, а последние подводы все еще не могли тронуться от ворот Бутырки. Арестованным предстояло пешком дойти до вокзала, где их ждали специальные арестантские вагоны, именовавшиеся в тюремном обиходе «столыпинскими». В этих вагонах с зарешеченными окнами осужденных повезут в Сибирь...
«Не нужно ничего бояться, – говорила себе Ася, стараясь попадать при ходьбе в такт остальным женщинам, но постоянно сбиваясь. – Сибирь так Сибирь. Не нужно бояться, иначе можно просто сойти с ума. Все самое страшное позади... Чего мне еще бояться, если я уже потеряла все, что у меня было, – мужа, дом, состояние, честное имя, всю свою прежнюю жизнь. Нужно смириться с неизбежным. Значит, теперь моя жизнь просто станет другой. Тяжелой, мерзкой, но все же она останется жизнью... И в Сибири люди живут. А испытания Господь посылает, чтобы укрепить наш дух».
Но несмотря на все эти успокоительные слова, ей было очень страшно.
Из стоявшей на тротуарах толпы к колонне каторжан порой бросались какие-то люди, чаще женщины, и пытались прокричать слова прощания или передать осужденным деньги и узелки с едой, но солдаты, охранявшие колонну, с криком: «Не положено!» прикладами прогоняли их прочь.
Когда колонна уже отошла от тюрьмы довольно далеко, Ася заметила замерший у тротуара экипаж, который показался ей знакомым. Как только по улице прошагали арестанты-мужчины и с экипажем поравнялись женщины, он тронулся и поехал вдоль растянувшейся колонны. Нарядная дама, привстав на сиденье, вглядывалась в лица проходящих мимо каторжанок.
– Ася! Асенька! – закричала она, увидев бредущую в толпе Покотилову, и соскочила с подножки экипажа. Это была Ксения Лапина, подруга Аси, с которой совсем недавно, несколько лет назад, они прыгали по партам в пансионе, получая нагоняи от классной дамы, и читали по ночам при свечах в дортуаре романы Золя.
Ксения пробивалась сквозь оцепление, пытаясь оттолкнуть своей изящной рукой в лайковой перчатке солдата.
– Ася, дорогая, я здесь! Я приехала проводить тебя!
– Не положено, сударыня! – задержал ее солдат, преградив ей путь винтовкой. – Извольте отойти! С каторжными беседовать не положено!
– Руки убери, любезный, – брезгливо ответила ему молодая дама и снова закричала: – Ася, пиши мне из Сибири! Проси все, что будет нужно! Я вышлю!
– Сударыня, извольте отойти! – к нарядной даме приближался начальник конвоя. – Не вынуждайте нас применять силу!
– Силу? – с вызовом переспросила Ксения, смерив его взглядом. – И что же вы, бить меня будете, господин офицер? Ну, приступайте!
Офицер смешался, а Ксения, размахнувшись, кинула над головами солдат в толпу каторжанок узелок.
– Держи, подружка, на дорогу! – прокричала она.
Ася попыталась поймать передачу, но узелок развязался у нее в руках, и большая часть приготовленного высыпалась на дорогу. Под ноги каторжанок покатились апельсины, баранки, пряники, леденцы...
Ася нагнулась, чтобы собрать продукты, но начальник конвоя закричал страшным голосом: «Не останавливаться!», и она успела схватить только один апельсин. Остальное, изловчившись, разобрали другие каторжанки.
– Спасибо, Ксюша, что вспомнила обо мне! Прощай! – прокричала Ася подруге и засеменила дальше в серой толпе.
«Все-таки Ксения меня не забыла, – думала она. – Пожалела, приехала проводить. Но почему она так странно вела себя на суде? Почему забыла о телефонном звонке, которым меня вызвали из ее дома? Разве можно было о нем забыть? Впрочем, для нее он не имел никакого значения, может быть, и не удержался в памяти... Да и волновалась она на суде. Все мы там волновались».
– Настенька, здравствуй! – сказал вдруг кто-то за ее спиной (за уголовными преступницами шли политические). – Ты только не оборачивайся. Возьми, это твое.