Через несколько дней колонна каторжанок, уныло тащившаяся по Зерентуйской дороге, увидела в низине между высокими сопками деревянные постройки, окруженные каменной стеной. Женский каторжный этап дошел наконец до Мальцевской каторги.
К зиме Ася уже обжилась на каторге и привыкла ко всему, что здесь ее ожидало. Только о tomv что произошло с ней на этапе у реки, она никогда ни с кем больше не говорила и сама всеми силами пыталась забыть.
В тюрьме нравы были иные. Начальник Мальцевской женской каторги проживал здесь с семейством, побаивался своей жены и не только сам не позволял себе никаких вольностей с каторжанками, но и не поощрял их со стороны подчиненных.
Но в Мальцевке были свои проблемы – в уголовных камерах, где всем заправляли опытные преступницы, не первый раз попадавшие в тюрьму, нередко вспыхивали безобразные драки. Охране с огромным трудом удавалось растащить обезумевших женщин, готовых разорвать друг друга в клочья. Асе, не умевшей как следует драться, часто так сильно доставалось в общей потасовке, что потом приходилось несколько дней отлеживаться и неделю ходить в синяках и ссадинах.
Мура, у которой водились деньги, вполне приличные, если не сказать – большие по каторжным меркам (некий друг, имени которого она никогда не упоминала, присылал ей каждый месяц пятьдесят рублей, не считая небольших разовых сумм, поступавших от случая к случаю от ее многочисленных партийных товарищей), дала взятку начальнику тюрьмы и договорилась, чтобы Покотилову перевели из уголовной камеры к политическим. Это сразу же заметно улучшило Асино положение.
Уголовниц постоянно нагружали какой-то работой – они готовили еду и таскали воду на всю тюрьму, сучили пряжу, вязали варежки и носки, шили белье для мужских острогов, варили в мыловарне мыло, ремонтировали и убирали дом начальника.
Политические занимались только самообслуживанием – уборкой камер и раз в месяц стиркой собственного белья, поэтому у них оставалось достаточно времени для чтения и различных образовательных занятий, чрезвычайно популярных в тюремных условиях.
Почти каждая из политических заключенных привозила с собой книги и получала их в посылках из дома, так что на Мальцевской каторге вскоре собралась неплохая библиотека томов в восемьсот. Начальник тюрьмы всячески приветствовал интерес своих подопечных к чтению – это хорошо отвлекало от внутренних свар, а также различных байкотов и забастовок, причинявших начальству лишнюю головную боль. Заключенным даже разрешили выписать небольшой переплетный станок и освоить переплетное дело, чтобы содержать библиотеку в идеальном порядке, восстанавливая зачитанные и растрепанные книги.
В камерах политических было уютнее (насколько слово «уют» вообще может подходить к описанию каторжной тюрьмы) – вместо нар там стояли кровати, большая часть которых была застелена приличными, присланными каторжанкам из дома теплыми одеялами, на столах лежали клеенки веселых расцветок и какие-то домашние вещи – посуда, книги, зеркала, изящные чернильные приборы украшали убогую обстановку.
Но все равно каторжная тюрьма, даже ее лучшие камеры, отличалась каким-то унылым убожеством. Окна, заделанные толстыми железными решетками, почти упирались в окружавшую тюрьму каменную стену; в камерах всегда было сумрачно. А ближе к зиме, когда в Забайкалье начались сильные морозы, в тюрьме стало еще и страшно холодно – длинный одноэтажный барак, в котором находились общие камеры, был построен кое-как, из бросового материала; стены со щелями плохо защищали от холодного ветра; печи, топившиеся дважды в день со стороны коридора, держали тепло не дольше двух-трех часов. В морозные дни углы камер покрывались инеем. Приходилось постоянно греть самовар и с утра до ночи пить чай, чтобы хоть немного согреться...
При этом политические, устроившиеся чуть лучше, чем уголовницы, ревниво оберегали свой мирок от посягательств. Появлению Аси в их камере предшествовала серьезная дискуссия. Не все сокамерницы одобрили решение Веневской добиваться перевода одной из уголовниц в их камеру с налаженным бытом и более-менее однородным составом заключенных.
– Я полагаю, такие вопросы нужно ставить на общее голосование, а не решать их потихоньку за спиной товарищей, – говорила староста камеры Настя Биценко, приговоренная к бессрочной каторге за громкое политическое убийство – в 1905 году ей удалось застрелить в Саратове генерала Сахарова, спрятав револьвер в поднесенном генералу букете цветов. – Я лично не уверена, что надо тянуть в нашу среду уголовных преступниц. Это – чужие и чуждые нам люди!
(Саму себя Биценко давно привыкла считать не преступницей, а героиней, пострадавшей за великое дело).
– Между прочим, это тот самый народ, о котором мы так много и горячо говорим, – заметила Саша Измаилович, дочь боевого генерала-маньчжурца, попавшая на каторгу за участие в покушении на минского полицмейстера. – И я не вижу большой беды...
– А я вижу, – перебила ее Биценко. – Уголовницы – это уголовницы. Начнется мат, мелкое воровство, добывание водки и все прочее. Кстати, напомню, что эта особа, которой покровительствует Веневская, осуждена за убийство, а не за какие-то мелкие грешки...
– Начнем с того, что Покотилова не совершала убийства, в котором ее обвиняют, – вмешалась Мура Веневская, готовая отстаивать свою позицию.
– Нет, мы начнем с того, что вам, Веневская, это не может быть известно наверняка – совершала или не совершала, – перебила ее Биценко. – Это сама Покотилова сказала вам, что непричастна к убийству? Все убийцы обычно весьма трогательно рассказывают о своей невиновности...
– Нет уж, если с чего-то и начинать, так только с того, что ваша Покотилова отнюдь не принадлежит к народным массам, – с нажимом сказала Мария Спиридонова, дама авторитетная, из числа лидеров партии эсеров, и привыкшая, что к словам ее всегда прислушиваются. Под судом она оказалась за «мелкое» дело – убийство какого-то никому не ведомого губернского чиновника из Тамбова, хотя на самом деле Спиридонова участвовала во множестве громких терактов, оставшихся нераскрытыми. – Эта ваша Покотилова, насколько мне известно, – владелица крупных мануфактур, на которых гнут спину сотни рабочих, а стало быть, она принадлежит к эксплуататорам, социально-чуждым элементам, и среди нас ей не место!
– Ах, оставьте эту демагогическую риторику. Ей лично никогда ничего не принадлежало, только ее отцу и мужу. А она – всего лишь несчастная жертва существующего в России произвола и женского бесправия! – позволила себе не согласиться со Спиридоновой Веневская. – Вы, Мария Александровна, если уж речь зашла о социально-чуждых элементах, сами тоже из дворян, позвольте напомнить!
– Как, впрочем, и вы, Веневская! – огрызнулась Спиридонова.
Биценко, имевшая крестьянское происхождение и считавшая себя истинным представителем народа и выразителем его чаяний (хотя до ареста она жила в городе, имела диплом учительницы и крестьянским трудом, собственно, никогда не занималась) посмотрела на них свысока и криво ухмыльнулась.