Сейчас самое время попросить прощения за все, что я когда-либо сделала, но уверена, список окажется неполным. Еще я не верю, что от того, насколько точно я зачитаю список своих прегрешений, зависит то, что будет со мной после смерти. Это слишком похоже на умозаключения эрудитов, точная логика, и никаких чувств. Я вообще не верю, что происходящее после смерти хоть как-то зависит от моих поступков в жизни.
Лучше я поступлю так, как учили в Альтруизме: забуду о себе и начну надеяться, что там – лучше, чем здесь и сейчас.
Я слегка улыбаюсь. Хотела бы я сказать моим родителям – я встречу смерть как настоящий альтруист. Наверное, они бы мной гордились.
На следующее утро я надеваю чистую одежду, которую мне предоставили. Черные штаны, слишком свободные, но какая разница? Облачаюсь в черную рубашку с длинным рукавом. Обуви не дали.
Еще не время. Я замечаю, что сплела пальцы и склонила голову. Иногда отец так делал утром, перед тем, как сесть за стол и завтракать, но я никогда не спрашивала его, зачем он так делает. Мне хочется снова почувствовать себя ближе к папе, прежде чем я… чем все закончится.
Проходят несколько секунд в молчании, и Питер говорит, что уже пора. Он почти не смотрит на меня, лишь мрачно глядит в стену. Видимо, видеть сегодня дружеское лицо – непозволительная роскошь. Я встаю, и мы идем по коридору.
Пальцы ног мерзнут. Ступни липнут к плиткам пола. Мы сворачиваем за угол, и я слышу приглушенные крики. Сначала я не могу разобрать слова, но вскоре мне становится слышно.
– Я хочу… ее!
Тобиас.
– Я… увидеть ее!
– Мне позволят поговорить с ним, в последний раз? – спрашиваю я.
Питер качает головой.
– Но тут есть окно. Может, он тебя увидит и наконец-то заткнется.
Он ведет меня по короткому, длиной метра два, коридору, заканчивающемуся тупиком с запертой дверью. Питер прав, там небольшое окошко сверху, сантиметрах в тридцати выше моей головы.
– Трис! – кричит Тобиас. Его голос слышен отчетливо. – Я хочу видеть ее!
Я протягиваю руку и прижимаю ладонь к стеклу. Крики прекращаются. Появляется его лицо. Глаза красные, лицо в синяках. Такое симпатичное. Он пару секунд смотрит на меня, а потом прижимает руку к стеклу, так, что она оказывается напротив моей. Кажется, я даже чувствую тепло.
Он прижимает лоб к стеклу и зажмуривает глаза.
Я убираю ладонь и отворачиваюсь прежде, чем он успеет открыть их. Чувствую боль в груди, хуже, чем когда меня ранили в плечо. Хватаюсь за ворот рубашки и иду обратно в коридор, к Питеру.
– Спасибо тебе, – шепчу я, хотя и хотела сказать погромче.
– Начхать, – Питер мрачен.
Я слышу другой шум, где-то впереди. Голоса толпы. В следующем коридоре полно предателей-лихачей, рослых и невысоких, молодых и старых, вооруженных и безоружных. Все они – с синей нашивкой на рукавах, знаком предательства.
– Эй! – кричит Питер. – Дорогу!
Ближайшие слышат его и расступаются, пропуская нас. Другие видят это и тоже прижимаются к стенам. Все замолкают. Питер пропускает меня вперед. Я знаю эту дорогу.
Внезапно один из них начинает стучать кулаками по стене, другие присоединяются, и я шагаю между шумными, но посерьезневшими лихачами-предателями. Мое сердце начинает биться быстрее, чтобы попасть в такт.
Некоторые наклоняют ко мне головы. Непонятно зачем. Мне без разницы.
Я дохожу до конца коридора и открываю дверь в зал казни.
Предатели-лихачи стоят в коридоре, а в зале ждут эрудиты. Они освободили мне дорогу. Молча смотрят, как я направляюсь в середину. Джанин стоит в паре шагов в стороне. Царапины на ее лице наспех замазаны макияжем. Она не смотрит на меня.
С потолка свисают четыре камеры, по одной с каждого угла стола. Я сажусь на стол, вытираю ладони о штаны и ложусь.
Поверхность холодная. Стужа проникает мне сквозь кожу, до самых костей. Возможно, это уместно, поскольку именно это и случится с моим телом, когда жизнь оставит его навсегда. Оно станет холодным и тяжелым. Насчет остального я сомневаюсь. Некоторые верят, что я никуда не отправлюсь, возможно, они правы. Теперь любые рассуждения для меня бесполезны.
Питер засовывает мне под воротник электрод и прижимает его через рубашку к груди. Напротив сердца. Включает кардиомонитор. Я слышу свой пульс, удары быстрые и мощные. Скоро вместо четкого ритма будет лишь молчание.
Глубоко внутри рождается единственная мысль.
Я не хочу умирать.
Все то время, когда Тобиас ругал меня за то, что я рискую жизнью, я не принимала всерьез его слова. Я думала, что желаю воссоединиться с родителями. Была уверена, что хочу повторить их самопожертвование. Но нет. Нет, нет.
Внутри меня кипит и горит желание жить.
Я не хочу умирать, я не хочу умирать, я не хочу умирать, не хочу!
Джанин выходит вперед, в ее руке шприц с лиловой жидкостью. В очках отражается свет люминесцентных ламп, закрепленных на потолке, и я едва вижу ее глаза.
Жить, жить — кричит каждая клеточка моего тела. Я думала, будет правильным умереть во искупление жизни Уилла, во искупление гибели моих родителей. Я была не права. Именно из-за их смерти мне нужно жить.
Джанин держит мою голову одной рукой, а другой втыкает иглу мне в шею.
Я не умру! – мысленно кричу я, мысленно, а не в лицо Джанин.
Она вдавливает поршень. Питер наклоняется и смотрит мне в глаза.
– Сыворотка подействует в течение минуты, – произносит он. – Храни мужество, Трис.
Его слова поражают меня. Именно это сказал мне Тобиас, когда проводил со мной первую симуляцию.
Сердце бьется еще быстрее.
Почему Питер решил сказать эти слова напоследок?
Все мои мышцы внезапно расслабляются. Я чувствую невероятную тяжесть в руках и ногах. Если это смерть, то все не так плохо. Глаза остаются открытыми, но голова падает набок. Я пытаюсь закрыть глаза, но не могу пошевелить даже веками. Ничем.
Писк кардиомонитора умолкает.
Но я продолжаю дышать. Неглубоко, слишком неглубоко, чтобы мне хватало воздуха, но дышать. Питер закрывает мне веки. Я не умерла? А Джанин? Видит ли она происходящее?
– Увезите тело в лабораторию, – приказывает Джанин. – Вскрытие проведем днем.
– Хорошо, – отвечает Питер.
Начинает толкать стол к двери. Я слышу перешептывание, когда он провозит меня мимо зевак-эрудитов. Мы сворачиваем, моя рука падает со стола и ударяется о стену. Я чувствую укол боли в пальцах, но не могу пошевелить ими, как ни пытаюсь.