– Возможно, все возможно. Монастырь – не наши подвалы, но жить придется в таких же условиях, если не в худших. Да ты же не особенно привередливый?
– Отказаться, естественно, я не могу?
– Можешь. Ты совершенно свободен. Не царский же ты отпрыск, чтобы постригать насильно. Вставай и уходи, никто не задержит.
Ярослав сидел не шевелясь: согласие означало, что он станет восьмым из рода Пелевиных, принявшим монашество…
На всю жизнь, безвозвратно, бескомпромиссно… Перед глазами стоял царственный призрак с каштановыми волосами.
– Мне нужно встретиться и поговорить с ее дядей, Алексеем Владимировичем…
– Он был ей не дядя, а дядька. Так называют воспитателей, – печально вымолвил Овидий Сергеевич. – Помнишь, он часто болел… Неделю назад попросил, чтобы освободили от бремени престолоблюстителя и вернули в монастырь.
– Почему – вернули?
– Потому что он с тридцати лет схимонах, но вынужден был жить в миру. И хлебать его мерзости!.. Каково ему было изображать эти бесконечные женитьбы, семейную жизнь. Хорошо, все «жены» его были Христовыми невестами и понимали, во имя чего страдают… Но умирать им завещано дома, в своей обители. Вот он и умер, Царство Небесное… Перед смертью назвал тебя.
– Меня?! Почему же меня?.. Почему я должен повиноваться его воле?!
– Это не его воля…
– А чья же?! – выкрикнул вопрос Ярослав и замер.
– Да, ты верно подумал, – тихо проговорил Закомарный. – Это ее воля видеть рядом тебя…
После вечерней службы отец Прохор сидел на паперти, играл на гармошке, пел тропари и ждал, когда попадья со старушками потушит свечи и вымоет пол, чтобы запереть храм. Борода его часто попадала в мех, что мешало вдохновенно вскидывать голову. Над головой низко летали ласточки, и все было замечательно. Подходить к нему с разговором в таком состоянии не имело смысла, все равно бы ничего не услышал, как глухарь на току. Поэтому Бурцев тихо пробрался в поповский дом и поднялся на свой чердак.
Когда в церкви сделали уборку и женщины разошлись по домам, отец Прохор отставил гармонь и вытащил на паперть две коробки – одна с богослужебной утварью и книгами, другая с облачением, – запер двери, после чего снова сел, свесил ноги и заиграл. Тут к воротам храма подкатил джип с затемненными стеклами, откуда выскочили два бравых стриженых молодца, и батюшка встрепенулся, взял гармошку под мышку и, как барин, уселся на переднее сиденье. Приехавшие загрузили коробки, и машина тут же унеслась в сторону моста через Маегу.
Спросить, куда это поехал отец Прохор на ночь глядя, было не у кого, глухонемая попадья лишь улыбалась и показывала на стол – дескать, пора ужинать.
После ужина Бурцев прождал своего квартирного хозяина часа четыре и, разочарованный, уснул, поскольку после бурного дня валился с ног. Он рассчитывал завтра на утреннем автобусе уехать в областной центр, чтобы объявиться в прокуратуре и тогда уже возвращаться сюда как официальное лицо. Потеряв незадачливых оперов-помощников, другого пути не оставалось: если эти амазонки действительно были причастны к анонимному письму и намеревались завязать какие-то отношения с Генпрокуратурой, следовало предоставить им такую возможность… Первый автобус он проспал – не сработал будильник ручных часов. Пришлось спуститься вниз к завтраку. Попадья опять улыбалась и перед тем, как сесть за стол, постояла перед иконами, мысленно прочитала молитвы, ибо отца Прохора не оказалось.
Он вернулся лишь к одиннадцати часам на том же джипе, только уже не с двумя, а тремя коробками и хорошо выпивший: будучи «под градусом», батюшка непременно заводил «Подмосковные вечера» во всю свою мощную глотку. Утром Бурцев подумал, что отец Прохор мог поехать куда-то по вызову – крестить, венчать, отпевать, а судя по дорогому джипу, возили его в Дворянское Гнездо.
– Матушка! А я сегодня загулял! – сказал Прохор жене, после того как исполнил коронную песню. – Больно уж хорошо было, матушка!
Они великолепно понимали друг друга. Попадья сделала какие-то знаки, отец Прохор замкнул ремешками меха и наконец-то вошел в дом. Жена внесла за ним одну коробку, видимо с подарками, оттуда торчали горлышки бутылок.
– Объявился? Ну и слава Богу! – сказал он, увидев Бурцева. – А я уж загоревал, куда постоялец девался? А то говорят вон, товарищей-то твоих, которые на белой машине катались, кто-то поймал и налупил. Правда или брешут?
– Женщины налупили, – уточнил Бурцев. – В больницу поехали.
– Ишь ты! Женщины! Что-то у нас такого еще не бывало!
– Слушай, батюшка, а что это за секта есть в твоем приходе? Где одни женщины?
– Секта? Нет, такой секты не знаю. И вообще у нас их нету, сплошь православный народ. Есть несколько дураков, по старому обряду крестятся, да пара таких же гармонистов, но ведь и они православной веры… Был еще парень, в заповеднике работал, иконы богородичные писал, да тот давно уж на машине разбился и сгорел.
– Вот как? Любопытно! – Бурцев вспомнил придуманный Фемидой теракт.
– Что тут любопытного? – насупился Прошенька. – Человек погиб…
– Любопытно, что иконы писал!
– Ну, это у нас запросто! Страна же Дураков! Делай что вздумается. Никаких канонов, никаких законов и запретов. Потому что вольные люди живут…
– И что это за иконы?
– Говорю же, богородичные. «Утоли моя печали», или «Утешение злых сердец», «Семистрельная» еще называется…
– Нельзя ли взглянуть на них?
– Как ты взглянешь, если они все погорели?
– В машине? Вместе с иконописцем?
– Да нет, в его избе… Одна только осталась, и находится она в каком-то женском монастыре, не знаю… А! Вспомнил! Есть еще один… как его назвать, убогий, что ли, сам себе веру придумал, все какую-то матку ищет. Но ведь он пришлый, чужой и ненормальный, да и один-одинешенек…
– Матку ищет? – Бурцев ощутил какой-то неясный горячий толчок от этих слов.
– Заболевание такое, – охотно пояснил отец Прохор. – Я его однажды в храм привел, исповедовать хотел да причастить, может пройдет затмение, а он ни в какую. Говорит, недостоин, потому что в аду был и проклят. И теперь, пока все мертвые души не загоню в небытие, проклятие не снимется. Ему кажется, что сейчас много мертвых душ появилось и живет среди душ живых. Потому, дескать, и беда кругом творится.
– Пришлый, говоришь? А откуда?
– Кто его знает? Года полтора тут ошивается, а появился так, будто и на самом деле из-под земли выскочил. Никого к себе не подпускает, бывает, гневный ходит, это когда ему мертвые души блазнятся. Лучше его стороной обходить в такую пору. Но если матку ищет – ласковый, как теленок. Пойди на пристань, он там все трется. Увидишь самого обросшего, страшного – он и будет.