Но одновременно как будто тревожно билась подспудная мысль, зудящая возле уха: уйдешь в Полурады, там и останешься…
Прилетев в Аргабач, Сорока даже не сказался, тайно выманил из скита и спросил:
— Что, паря, не раздумал на Сон-реку сбегать?
— Веди, коль посулил, — сказал Космач, ощущая прилив неожиданной тоски.
До этого похода к старцам он никогда не воспринимал понятие «сбегать» в прямом смысле, а тут действительно начался бег и полностью изменилось представление о способах передвижения странников. Это был настоящий армейский маршбросок, с той лишь разницей, что пешего порядка вообще не было. За световой день они пробегали до двухсот километров, а то и больше, в зависимости от того, насколько чистой была тайга — в буреломниках и густых зарослях по старым пожарищам сильно не разбежишься. Питались на ходу кусочками деревянно-твердой сушеной лосятины, которая пахла отвратительно, но была на удивление вкусной и быстро таяла во рту, оставляя терпкий привкус какой-то травы, а не мяса. Пили немного, и лишь когда перескакивали ручьи и речки, спали без костров и всякой подготовки ночлега — голову и руки в сетчатый мешок от гнуса и на любое упавшее сухое дерево. После семнадцати часов бега ночью ворочаться не будешь, можно вообще спать, как птица, на ветке.
Через неделю Космач начал догадываться о причине такой скорости: не привыкший к подобным нагрузкам и бесконечному бегу человек напрочь теряет чувство ориентации. Чтобы не упасть, надо было все время смотреть под ноги или чуть вперед; впереди перед глазами весь день моталась легкая котомка на спине Клавдия, под ногами мелькали мхи, травы и валежник. Стало казаться, будто они все время движутся за солнцем и утром бегут на восток, в полдень на юг и вечером на запад. Все прежние представления о передвижении в пространстве оказались разрушенными, поскольку пробежать без карты и компаса целый день, а потом точно выйти к землянке с запасом вяленого мяса или к переправе через большую реку, где в кустах замаскирован облас или, на худой случай, плот, для нормального человека было невозможно и воспринималось как чудо.
На тринадцатый день пути они прибежали на высокий берег не очень широкой, с большими плесами, равнинной реки, настолько медленной, задумчивой и дремотной, что Космач угадал — Сон-река! И сразу стал выискивать приметы, однако на первый взгляд все вокруг было как везде: нетронутые боры, заросшая красноталом пойма, в вечерний час остекленевшая вода и всплески крупных рыб. Пока Клавдий куда-то бегал, Космач будто вгляделся в эту реку, как в лицо незнакомца, и заметил отличия — не в пример остальным, вытекающим из болот и окрашенных в темный, торфяной цвет, вода в этой чистейшая, горная, и если склониться над ней, полное ощущение, что самой воды нет и рыба плавает в воздухе. Да и растительность по берегам немного другая, отдельные гигантские деревья, возвышаются над основным ковром леса чуть ли не вдвое, будь то сосны и лиственницы на материковом берегу, пихты в пойме или тополя.
Это был верный признак южной тайги!
Клавдий прибежал через час, скинул бродни, сунул ноги в реку.
— Вот и доползли, паря, — сказал с удовольствием. — Покуда совсем не свечерело, я дале побегу, а ты топай к старцам, они тут рядом.
Космач подхватил котомку, выскочил на высокий яр, но опомнился.
— Погоди, Клавдий, а как же мне назад?
— А ты что, паря, дороги не знаешь? — изумился тот.
— Не знаю, не запомнил…
— От какой бестолковый, а сказывают, ученый… Ладно, я на обратном пути забегу.
Людей, живущих на берегу Сон-реки, назвать старцами не поворачивался язык: поджарые, но жилистые, крепкие мужики с дремучими бородами, непокрытыми головами и разбойничьими глазами, женщины в зрелом возрасте и с бесстыдно распушенными волосами. И все наряжены далеко не по-иночески, в крестьянские одежды из домотканой цветной материи и желтую сыромятную кожу. Обычаи были совсем другие: без привычных среди старообрядцев чинных поклонов при встрече, без «Христос воскресе», «благодарствуйте» — без всего, что важно для живых людей, чтобы строить отношения. Эти живые и бодрые мертвецы существовали в монастыре каждый сам по себе, не имея никакой власти — вождя, настоятеля или игумена. Возможно, потому с самого начала Космачу показалось, что в братии существует некий разлад, затаенный, едва уловимый конфликт каждого с каждым и отдельно между старцами и старицами. Однако тогда он отнес это к специфике иноческого образа жизни. А как же еще должны вести себя полтора десятка пророков, собранных в один монастырь?
Вероятно, Сорока каким-то образом представил им Космача, сонорецкие скитники обычных вопросов чужаку не задавали, спросили только, потребляет ли он летом пищу, и показали лабаз, срубленный на трех высоких пнях, чтоб медведь не достал.
— Там возьмешь.
Бытовавшее на Соляном Пути убеждение, что они питаются только водой и отварами ягод, «святым духом» живут (как предполагал Космач, особым способом дыхания, когда продукты распада углекислого газа усваиваются кровью через легкие), не выдерживало никакой критики. В летние месяцы старцы действительно ничего не ели и, как птицы, пили только росу, собирая ее рано утром чистой холстиной (промокали и отжимали в берестяной туес, причем каждый себе). Однако на все остальное время мешками заготавливали сушеные ягоды всех сортов, пудовые связки вяленой медвежатины, лосятины и рыбы. Лабаз ломился от продуктов, оставшихся с прошлой зимы, а уже шла заготовка на следующую. Другое дело, ели старцы очень мало и в холода: на весь день кусочек вяленины, две горсти ягод и горсть сладко-кислой серой муки, бог весть из чего смолотой. Если учитывать, что в некоторых старообрядческих толках существовал культ еды, когда на завтрак подавали по четыре — пять блюд, то рацион старцев в самом деле «святой дух».
Что касается их религиозных воззрений, здесь действительно было нечто неожиданное, оригинальное, но покрытое таинствами. Космачу долго не удавалось послушать и посмотреть их общую литургию, когда старцы и старицы раз в день собирались вместе на восходе солнца и пели гимны. То ли от чужака прятались, то ли так уж заведено было, но каждый раз они выбирали новое место где-нибудь на высоком берегу, и угадать его оказывалось невозможно. Пока на Сон-реку не вернулся из бегов Клестя-малой, пророчествующий странствующий старец, своеобразный отщепенец, ибо жил он не в кельях «братского корпуса» — хоромины, выстроенной, как в Полурадах, под прикрытием огромной сосны, а в тесной землянке, вырытой прямо в песчаном берегу.
Все население монастыря уже примелькалось, наконец-то Космач стал различать, узнавать старцев и стариц (в их лицах было что-то общее, делающее всех похожими, как родных братьев), и вот появилась новая личность — короткий длиннорукий человек в пегой, свитой в жгут бороде и задиристым, вызывающим видом. Возникнув внезапно, он прошел через монастырь, от гордости никого не заметив, спустился под берег, разделся донага и стал плескаться в воде. Голову намыливал водорослями, тело мыл с песком, вместо полотенца вытерся осокой, надел чистое рубище и залез в свою нору. Гостеприимство на Сон-реке тоже было специфическим, своего крова никто не предложил (возможно, оттого, что не след быть под одной крышей живому с мертвецом), потому Космач ночевал на берегу, чтобы не демаскировать с воздуха, под старым развесистым кедром, благо стояла жара и даже ночью было душно. Ночью Клестиан Алфеевич растолкал его и велел идти к нему в землянку, мол, сейчас дождь пойдет. На небе были звезды, однако Космач пошел, и, как выяснилось через пять минут, не зря — ливень хлынул как из ведра.