— Не забуду…
Она пробежала мимо летней кухни, откуда слышался приглушенный мужской голос, взлетела на крыльцо — и мигом в избу. Удерживая сверток в одной руке, она нашарила на причелине спички, зажгла лампу. «Что он мне подсунул? Чем откупился? — думала она, торопливо разворачивая мешковину. — Если ценные книги — значит, он меня раскусил до конца. Значит, он прекрасно знает, что такое археография, а значит, он не кержак, не странник — паломник…»
Того, что оказалось в свертке, с лихвой хватило бы окупить всю нынешнюю экспедицию. Материальные, моральные и физические затраты. Ради этих четырех книг стоило топать по болотам и дорогам, колоть дрова, косить сено и еще делать черт знает что! В ее руках оказался Пролог середины семнадцатого века, в хорошей сохранности, написанный полууставом, с киноварными буквицами и роскошными заставками. Затем шел Измарагд шестнадцатого века — сборник поучительных статей, тоже рукописный, затем старопечатный Часовник и самое интересное оказалось на дне свертка — пергаментный сборник, содержание которого с налета определить было невозможно.
Сон отлетел, усталость как рукой сняло. Анне показалось, что она лишь перелистала книги, а уже прошло два часа! Марья с Тимофеем все еще были на кухне, но могли появиться каждую минуту или увидеть свет в окне. Заметив чужие книги, Марья, чего доброго, начнет расспрашивать, откуда и что, тут еще Тимофей… Лучше пока не высовываться, не показывать книг. Анна спрятала их в рюкзак, потушила лампу и легла в постель. «Только бы завтра явился Иван, — подумала она. — Только бы этот блудный сын вернулся…»
«Теперь можно посмотреть по материалам Гудошникова, — засыпая, подумала Анна, — и узнать, у кого Леонтий взял эти книги. Такое не могло пройти мимо Никиты Евсеевича… Пролог в отделе, кажется, есть, только чей — не помню…»
Можно было свертывать экспедицию и уезжать домой.
Как и было сказано Леонтием, Иван Зародов пришел рано утром. Марья Егоровна уже суетилась на кухне, там же сидел Тимофей и чистил молодую картошку.
— Явился, блудный сын, — проговорила Анна. — Куда же вас носило?
Иван поскреб оформившуюся бороду, вынул из-за пазухи изорванный Псалтырь.
— Нету книг, — глухо проговорил он. — По заимкам как Мамай прошел… Вот вся добыча.
— Иван Николаевич пришел! — обрадовалась Марья, показавшись из кухни. — Давайте к столу! Сейчас готово будет.
— Мы с Петровичем поели, — пробурчал Иван. — Благодарствую…
Анна поглядела на Псалтырь, потрепала корешок.
— Отдашь своему шефу, для отчета.
— Книг нету, — повторил Иван. — А должны быть! Были!
— Книги есть, Иван, — тихо сказала Анна. — Иди, собирайся, мы уезжаем сегодня. Экспедиция кончилась.
Он недоверчиво поморгал, дернул плечами.
— Бурундук — птичка… Но я ничего не понимаю!
— По дороге все расскажу. Собирайся.
Иван сделал два шага от калитки, но вернулся.
— Это самое… Петрович еще знает, где закопанные книги есть! — горячо зашептал он. — Только в другую сторону от Макарихи. Обещал после покоса сводить…
— Потом, все потом, — отмахнулась Анна. — Нам нужно спешить, в обед из Останина идет катер.
Позавтракали молча. Тимофей сразу же встал из-за стола и принялся отбивать косы. Звонкий стук поплыл со двора Марьи Белоглазовой и отозвался колокольчиком на другом краю деревни. Между делом заглянула соседка, потом другая — Тимофей словно не замечал никого, стучал и стучал по звонкой бабке, закусив край нижней губы.
— По росе-то теперь не поспеем, — убирая со стола, жалела Марья. — По росе-то легко косится и не жарко… Куда же ты Ивана Николаевича отослала? И не поел, пошел…
— Собираться домой, Марья Егоровна, — сказала Анна. — Пора нам…
Марья выпустила из рук недомытую плошку, села.
— Как — домой? Так и сразу?
— Да, нужно ехать.
— Что же ты, доченька, вчера мне не сказала? — всплеснула руками Марья. — Я-то тебя мучила на покосе… Думала, вы еще поживете.
— У вас теперь вон какой помощник! — Анна кивнула на Тимофея. — И ухаживать за кем есть.
Марья глянула на сына, глаза ее потеплели.
— Помощник-то помощник… Токо со злобой пришел он в сердце, — зашептала она. — Говорит, долг получить надо. Всю ночь добивалась от него, что задумал… Луку-то этого, говорит, поймаю и голым к дереву привяжу. Еще срок заработаю, а рассчитаюсь… Ой, боюсь я! Слова лишнего сказать боюсь, и удержу ли от греха — не знаю. Одумайся, советую, меня пожалей! А он свое: казнить Луку буду… А он, Лука-то, и так несчастный. Тут и змея укусила…
— Я вернусь еще, — пообещала Анна. — Вернусь и долго буду жить у вас.
— Ждать буду, ты уж не забывай. — Она стала строгой: — Люди-то что про вас сказывали? А ты как пришла, так и Тимофей вернулся.
— Он бы и без меня вернулся…
— Не-ет, — запротестовала Марья. — Это от тебя… Токо к добру ли вернулся?
— Все будет хорошо, — Анна встала, намереваясь пойти за рюкзаком. — К добру, Марья Егоровна. Только вы Леонтия не пускайте к себе. Обманывает он вас, не старовер он, пришлый человек, чужой.
— Чувствую я, доченька, чувствую. Но ласковый он, и говорит-то как!.. Не знаю, что и думать. Ты вот говоришь — я слушаю, он говорит — слушаю. Все так говорят хорошо… Да что мне Леонтий теперь! Тимофей вернулся!
— Теперь у вас все будет, Марья Егоровна, есть с кем говорить.
— Дай бы Бог, — вздохнула она. — Дай бы Бог.
Марья проводила ее за ворота. Поклонились они друг другу в пояс. Марья перекрестила ее, махнула рукой:
— Ступай с Богом. И не оглядывайся, а то тосковать будешь.
Анна пошла, не оглядываясь. Звонкий дребезг отбиваемой косы нагонял ее, опережал и уносился вдаль. И возвращался эхом, очищенным от дребезга, легким и певучим.
Так бы, может быть, и ушла, чтобы не тосковать потом, но вдруг оборвался стук, и она оглянулась: Марья стояла у ворот, а за ее спиной возвышался Тимофей и глядел ей вслед из-под руки.
Едва Лука Давыдыч отринул Бога и сжег на костре иконы, наказанием Господним взыграла покоренная плоть.
Наевшись ухи, сырой рыбы и саранок — его желудок выносил и не такое, — он метался на лежанке в душной келье и стонал, сучил коленями в толстую немую стену. Несколько раз, по старой привычке, он призывал Господа, однако тут же матерился, поминая его имя, вскакивал и начинал скакать вокруг избушки. Не помогало. Вернее, отвлекало на время, но стоило лечь и закрыть глаза, как вырастала перед глазами Марья Белоглазова. Молодая еще девка на выданье и в таком виде, что, будь он верующим, за год грехов не замолить. Было Луке лет шестнадцать, когда он бегал к белоглазовской бане подсматривать в окошко. Все не везло: то на мужиков натыкался, то на старух, а однажды заглянул и обмер в испуге и немом восхищении — Марья!.. Так бы и остался тайной грех юности, но на исповеди он признался деду Хрисогону и был выдран узловатой веревкой. И вот теперь ему грезилась та молодая Марья и не давала уснуть. Отчаявшись, он побежал к озеру, скинул одежду и выкупался в холодной воде. Отлегло на сердце, утихла плоть. Лука вернулся в избушку с намерением поспать в утренние часы, однако в это время появился странник Леонтий.