Он вышел к южной кромке Урочища, где дубрава постепенно переходила в смешаный лес, затем взял строго на север и, пересекая холм в этом направлении, вдруг обнаружил причину, увидел, чей взгляд преследует его и что мешает и будет мешать впоследствии.
Начинённая костями земля излучала энергию распада, и даже мощный слой свежих, нынешних желудей, успевших дать острые пики побегов, толстый покров сосредоточения жизненной силы не мог перекрыть источавшегося духа тлена.
Тогда он выбрал более «чистое» место, рядом с Древом Любви, лёг сначала на спину, прижал позвоночник и приземлился, выйдя из «полёта нетопыря». И тут же, перевернувшись лицом вниз, попытался уйти в другой полет — раскинулся звездой, как на Правиле, до твёрдости жёлудя напряг мышцы и замер.
На этот миг останавливалось время, и вместе с ним отлетало все, что тяготило его, притягивало к земле.
И все-таки он не смог оторваться от неё и воспарить; лишь приблизился к состоянию Правила, облегчил груз плоти настолько, что под ним распрямились примятые желудёвые ростки.
Земное притяжение здесь оказывалось сильнее…
После «полёта нетопыря» приходилось, наоборот, приземляться, но входить в это состояние было легче, ибо отрывались от земли и парили в воздухе одни лишь чувства и ощущения.
Араке не имел права надеяться на чудо, на везение и удачу; все достигалось невероятным трудом, упорством и высочайшей концентрацией воли. Даже ещё не взглянув на ристалище, Ражный понял, что это «не его» Урочище, что он ещё не созрел для поединка в таком месте, не довисел на Правиле, не огрубел до твёрдости подошв и его повышенная чувствительность пойдёт только во вред.
Здесь предстояло вступить в схватку со Скифом, биться в кулачном зачине, ломать его в братании и пахать ногами ристалище в сече, а не летать чувствами в радужном свечении многочисленных энергий…
К ристалищу он выбрел случайно — вдруг увидел перед собой ковёр, настоящий цветной ковёр: круглая поляна была засеяна густо цветущим портулаком. И это вовсе не значило, что вотчинник не подготовил ристалище, напротив, ухаживал за ним давно и старательно, а каким будет место схватки, единовластно определял хозяин Урочища.
Надо сказать, этот вотчинник отличался оригинальностью: бороться со Скифом придётся на клумбе…
Он встал на колени возле края цветника и потрогал руками цветы, стелющиеся стебли, нежные мясистые листья. Из зрелых коробочек просыпалось мелкое, напоминающее пистолетный порох семя.
— Красиво, правда? — спросил Голован, внезапно оказавшись за спиной. — Я недавно открыл эти цветы. Раньше сеял клевер. Обыкновенный белый клевер. А папаша мой любил кукушкины слёзки. Это из семейства ирисов…
Ражный представил себе, что здесь будет после поединка, посмотрел на ближние к ристалищу деревья с кривыми, когда-то побитыми, обезображенными стволами и встал.
— Не жалко?
— Что — не жалко?..
— Да цветы. Потопчем…
— Весной ещё насею! Пойдём? — хозяин кивнул куда-то в сторону. — На экскурсию.
— Я уже все посмотрел, — проронил он.
— Не все… Иди за мной!
Через несколько минут Голован привёл его к церковной изгороди и остановился возле единственной свежей могилы с угловатым камнем вместо креста. Вверху был высечен знак аракса — дубовая ветвь с тремя желудями, а ниже только фамилия «Стерхов»…
— Завещал здесь схоронить, — объяснил хозяин. Урочища. — Здесь он пировал и одержал победу. И схватки с тобой ждал, тешил надежды… Ты не радуйся, что тебе засчитали победу. Это всего лишь дань новым традициям.
— Я и не радуюсь, — буркнул Ражный: могила Стерхова тоже была засеяна портулаком, словно продолжение ристалища…
— Но ты бы уложил Стерхова, — вдруг сказал Голован. — Я старый араке и вижу. Тем паче, род твой знаю.
— Бабка надвое сказала…
— А Скифа берегись… Он сам кожу драть умеет. Пять лет назад схватились мы в Белореченском Урочище, и в сече заломал он меня, — отец Николай отвернулся, чтобы не показывать глаз. — Ей-богу, после этого в трех поединках наверху был, инока Сыромятова в зачине чуть жизни не лишил, еле живого с ристалища потом унёс и выходил… Но поражение от Скифа так и гложет мою душу до сей поры. Хотел уж челом бить боярому мужу, чтоб свёл нас во второй раз…
В батюшке бродил неуёмный и страстный дух — верный признак того, что бывал он не только на ристалищах, а на Святом Пиру попировал. Тем самым он чем-то напомнил Ражному деда Ерофея, и высказанная им сейчас боль поражения в поединке со Скифом внезапно всколыхнула давнее, полузабытое чувство мести, с которым он однажды отправлялся на Валдай.
— Добро, Голован. Если позволишь, на себя твою обиду возьму.
— А вот этого позволить не могу! — внезапно посуровел отец Николай. — Молод ещё, чтобы чужие страсти на себя возлагать. Со своими справься сначала… Да, кстати, помнишь, что ваш поединок — Тризный Пир?
— Калик говорил… И жаль, что Тризный.
— Ох, не шали, Ражный! — Голован погрозил пальцем. — Слышал я, как ты Колеватого одолел! Как рубаху снял… Не дело это, каждый раз выходить на ристалище, словно на поле брани. Презрение к смерти — это прекрасно, но прекраснее, когда есть любовь к жизни. Не след побоища устраивать в дубравах…
— Ты священник. Голован, тебе, конечно, проще разбираться в вопросах жизни и смерти. — Ражный вздохнул и посмотрел на могилу несостоявшегося соперника. — Но меня так отец учил, извини.
— Потому араксы из твоего рода и живут недолго, — заметил тот. — Ни один Ражный не перетянул за полтораста лет.
— Да нам и этого хватает…
— Ты весь в отца… Точнее будет, в деда. Даже обликом похожи. — Голован задумчиво усмехнулся, погладил бок. — Я с ним не схватывался, нет… Мы с Ерофеем на Святом Пиру пировали, под Можайском и на Бородинском поле танковые колонны жгли… Славно попировали, супостата так напотчевали и упоили, да ещё когда под Курском опохмелиться дали на старые дрожжи, более уж и чарки поднять не мог… Да… С батюшкой твоим мы после войны на ристалище сошлись… Боярый муж свёл, чтоб я с молодого дубка листья зеленые стряс. А он уж и тогда был ярый, хотя по возрасту Сбору не подлежал и потому на фронт ходил с мирскими… Я как схватился с ним в Муромском Урочище, так сразу понял: быть ему Пересветом… От твоего папаши память ношу. На, погляди!
И завернув рубаху, показал оторванную от рёбер и так и не приросшую кожу…
* * *
Следующим этапом работы Верховный уже наметил установление контакта со старцем, томящимся в застенках НКВД. Никого другого, кроме майора Хитрова, он бы не решился посылать к «фанатику», ибо чем глубже проникал вождь в ирреальное, метафизическое явление, тем более ощущал агрессивную активность среды и тем сильнее хотелось, чтобы о его тайне не знала ни одна живая душа.
Однако бывший выпускник духовной семинарии, несмотря на свои нынешние убеждения, слишком хорошо знал известную формулу — человек предполагает, а Бог располагает. Вызванного на совещание в Ставку Жукова Верховный попросил остаться и задал ему вопрос, который уже задавал многим членам Госкомитета Обороны: