— А что со старухой?
— Как что? Я старуху не искал. Вы сказали, деревню искать.
— Хоть что-нибудь узнал о ней?
— Одни говорят — хорошая бабка, лечит людей, и как это по-русски… Роды принимает.
— Повитуха.
— Другие говорят — ведьма, нечистая сила…
— Ты скажи, кто она? Зовут как?
— Бабка Степанида зовут. Фамилии никто не знает.
— Ладно, сначала в Соринскую Пустынь.
— Когда поедем?
— Ты сейчас другим займешься, — Зубатый помедлил. — Возьми наших хозяйственников, транспорт и вывези вещи из дома. Пока из моего кабинета и Сашиной комнаты.
— Я не понял, Анатолий Алексеевич. Какие вещи?
— Мои вещи!
— Как твой вещи? — взволновался Хамзат. — Зачем? Из дома не надо уезжать! Кому отдашь дом? Этой свинье?
— Ладно, тихо! — прикрикнул Зубатый. — Делай, что сказано!
Начальник охраны засверкал черными глазами.
— Не буду! Не повезу! Сказал: деревню срочно найти — я нашел! Сказал ехать — поеду!
— Погоди, Хамзат! — он заговорил примирительно. — Понимаешь, в чем дело… К сожалению, на Химкомбинат взять с собой не смогу. Генеральным назначили другого… Понимаешь, о чем речь?…
— Конечно понимаю! А вещи не повезу. Сказал, в деревню ехать надо — правильно сказал. Я же знаю, зачем деревню искал! Зачем старуху искал! Поедем и найдем!
— Можешь показать на карте или нарисовать схему, сам найду.
— Где найдешь? — он вскинул и затряс руками, подыскивая слова. — Без меня не найдешь! Машину бросил, пешком через лес шел. Людей нет, одну женщину встречал, сказала — туда иди. Я здесь не покажу, куда иди, там покажу! А деревня за рекой, река широкая, брода нет. На чем поплывешь? Лодки есть — не дают, говорят, иди отсюда, черный! Ты белый, и тебе не дадут — плохой народ.
— Ну, хорошо, — сдался он. — Спасибо, Хамзат Рамазанович.
— Зачем — спасибо? Я службу знаю! Спасибо…
И забухтел что-то по-ингушски.
Зубатый вернулся в дом, поднялся в кабинет и открыл шкаф с охотничьим снаряжением. Баритон переместился наверх, и скоро в дверь постучали.
— Анатолий Алексеевич? Можно к вам?
Сидеть и отмалчиваться теперь не имело смысла, он зашнуровал охотничьи ботинки и открыл.
Ал. Михайлов относился к тем мужским особям в театре, которых называют Актер Актерыч — понять, когда он живет и когда играет уже было невозможно. Сейчас он изображал скорбного близкого, переживающего за своего друга — будто несколько минут назад не мурлыкал с девицей за столом.
— Примите мои соболезнования… Только что вернулся из Соединенных Штатов… и был потрясен, не мог поверить. Смерть — явление таинственное, загадочное, но гибель Саши и особенно эта записка… Мы все виноваты, не уберегли… А возможно, не смогли бы уберечь. Мы предполагаем, Господь располагает…
В последнее время Зубатый много раз слышал подобные слова от самых разных людей и всегда терялся, не зная что ответить. Сказать спасибо вроде бы не к месту: разве можно благодарить за такие чувства, как сострадание, стоящее рядом с чувством любви? Стоять молча и кивать тоже вроде бы нехорошо…
И сейчас он выслушивал знаменитого режиссера и одновременно не внимал его словам, потому что сознание зацепилось за слово «смерть» и сразу же вспомнился врач Кремнин, вернее, его утверждение, что где-то в Москве существует институт бессмертия. Конечно, Ал. Михайлов не настолько состоятельный человек, чтобы тратить деньги на будущее долголетие, да и не такой еще старый, но с его способностями проникать во все круги и сферы жизни, просачиваться сквозь самые толстые, неприступные стены и силой своего таланта воздействовать на сознание сильных мира сего, он должен получить, а точнее, вкусить благо бессмертия бесплатно. Его могут угостить, как угощают с барского стола крепостных актеров. И если еще не предложили попробовать столь экзотического яства, в любом случае, вращаясь в среде политиков и олигархов, он должен был слышать об этом институте.
Только вот как спросить, как объяснить свой интерес, не выдавая существование юродивого старца?
Просто так, в гости, Ал. Михайлов никогда не приезжал, поскольку вся его жизнь, кроме того короткого времени, когда он находился на съемочной площадке или охоте, была отдана поиску людей, готовых финансировать новый фильм. Что бы он ни делал, какие бы слова и речи ни произносил, каких бы депутатов ни протаскивал в Госдуму и за каких бы олигархов ни вступался — все было посвящено добыче денег. Причем, он не скрывал, не стыдился этого, и будучи хвастливым, в узком кругу с удовольствием рассказывал, как «обувал» известные нефтяные компании, газовиков и люберецких бандитов. По первости Зубатый даже спорить с ним пытался, мол, этично ли снимать на «грязные» деньги фильмы о чистых и вечных чувствах, однако у режиссера в запасе имелось десятки философски и исторически обоснованных аргументов, которыми неопытных собеседников он сбивал с ног.
— Вы, как патриот, согласны, переливать колокола на пушки допустимо. — говорил он. — Представьте себе, возможен и обратный процесс. Причем, порох, кровь и страдание насыщает медь особым, русским национальным звучанием.
Надо полагать, и на сей раз он явился не для того, чтобы высказать соболезнования, не исключено, познакомиться с новым губернатором и через него обновить связи со своими меценатами.
Пока Зубатый размышлял, как завести речь о таинственном институте, посвященный во все его дела Ал. Михайлов сам предложил свои услуги, мол, я знаю, цепь неприятностей не закончилась, вновь открыт вопрос с работой, однако по поводу Химкомбината не поздно все переиграть.
— А вы знакомы с Кузминым? — вдруг спросил он.
— Кто такой?
— Если спрашиваете, значит не знакомы, — задумался режиссер. — Ладно, берусь вас свести с ним и многие вопросы отпадут. Наверное, вы чем-нибудь его разозлили.
— Я много кого разозлил…
— Но только бы не Кузмина!
— Он что, святой?
— Пожалуй, святой. Нет, даже апостол. Вот его раздражать и, тем паче, злить категорически воспрещается.
Ал. Михайлов будто бы даже загоревал, но про Кузмина больше не поминал и стал убеждать перебраться в Москву, где открываются большие перспективы, и не нужно поддаваться ложной скромности.
— Скромность, дорогой Анатолий Алексеевич, — с удовольствием повторял он, — прямой путь к неизвестности.
Сменить место жительства, работу, обстановку — лучший выход из вяло текущей депрессии. Этот город все время будет напоминать о трагедии с сыном, о собственном поражении. Дескать, если есть какие-то мысли относительно своего будущего, надо их озвучить: в горе мы обязаны помогать друг другу.