То есть, получилось так, что появление в Соринской Пустыни Зубатого навлекло беду, о чем ему, не стесняясь, и сказали. Не приехал бы сюда, так бы и жили, ни к какой области не приписанные и свободные. Знали бы один рыбнадзор, а тут, выходит, самый главный начальник — налоговый инспектор, который никому не подчиняется. Теперь начнут ездить да обирать. А раз ты из Совета Федерации, нельзя ли похлопотать, чтобы оставили как было?
Однако скоро налоговые страсти улеглись, жизнь в деревне вернулась в прежнее русло, поскольку встал лед на Соре и надо было возить сено с покосов из-за реки, пока снегу не навалило. Каждое утро Василий Федорович запрягал мерина и уезжал на ту сторону, и в это время прибегал Ромка погреться на русской печке. Обычно лежал, подперев головенку руками, и рассказывал последние новости.
— Завтра я буду у вас ночевать, — однажды сообщил он. — Мама с бабушкой пойдут в магазин.
Ближайший магазин находился в деревне Макарьино, за тридцать пять километров…
— Но это же далеко! Как они понесут продукты?
— На саночках повезут.
Он промолчал, а когда Василий Федорович привез сено, и они сметали его на поветь, взял Ромку за руку и повел домой. Обе Елены занимались уборкой, но идеального порядка здесь было не навести, поскольку везде, где только можно, даже под столом, лежали дрова — чтобы лишний раз не выбегать на холод. Окна затянуты пленкой, так что мир виделся мутным и расплывчатым, на северной стене — старый ковер с пола, прибитый досками крест-накрест, а на полу — несколько пластин войлока. Все сделано неуклюже, по-бабьи, но тема утепления дома обсуждению не подлежала.
— Я завтра еду в магазин, — между прочим сказал Зубатый. — Вам, случайно, ничего не нужно?
Они переглянулись, и старшая сказала сдержанно:
— Мы тоже собирались…
— Тогда часов в девять и поедем! И Романа возьмем.
Он сразу же ушел, чтобы женщины не передумали.
Наутро младшая Елена с Ромкой вышли из дома, едва он появился на улице — значит, собрались и ждали. Он волновался и радовался от предвкушения этой поездки, в дороге можно и поговорить, и помолчать, испытывая те чувства, что возникли, когда он напросился переночевать — с того случая они больше никогда не оставались один на один. То старшая Елена рядом, то Василий Федорович, а деревня маленькая, все на виду.
Реку перешли пешком, по санному следу, и пока прогревался двигатель, Елена приблизилась к Зубатому, посмотрела пристально и вдруг спросила:
— Вам Ромка сказал, что мы собираемся в магазин?
— Ромка, — признался он.
— И вы решили сделать жест?
— Я ничего не решил, я просто хочу в магазин. Рыба надоела.
Елена не поверила, сказала в сторону:
— Прошу вас, больше не делайте таких жестов.
А ему вдруг стало так обидно, что в челюсти защемило.
— Знаете, это уже ни в какие ворота!.. Вы что же, решили, я стану спокойно смотреть, как вы с матерью ходите в магазин за тридцать верст?! День туда и день назад? Да еще с санями, когда машина есть?! Все имеет пределы, в том числе и самостоятельность. Гордость без разума — гордыня!
Хорошо, что Ромка сидел в кабине и ничего не слышал.
— Я привыкла. Вы думаете, это первый раз? Все лето ходим, когда сухо, ездим на велосипедах. Прошу вас, не старайтесь угодить. Угодливые мужчины обманчивы.
— Угодить? Вы считаете, я хочу угодить?!
— А что еще?
Зубатый выдержал ее взгляд.
— Мне показалась, тогда, утром, между нами проскочила искорка…
— Это от тоски и одиночества, — грустно и как-то уж больно продуманно сказала она, будто диагноз поставила.
— Вы кто по профессии, Елена?
— Архитектор.
— Мне показалось, доктор. Хирург. Вам нравится резать по живому, чтобы потом узнать, отчего умер больной.
— Что-то не понимаю…
— Например, с чего вы взяли, что я одинок?
— Вы в деревню приехали, здесь ничего не спрячешь. Тут за тобой незримо наблюдают, слушают, анализируют каждое слово.
Зубатый развел руками, соглашаясь, однако тут же воспротивился.
— Но я не тоскую! Мне здесь хорошо.
— А мне плохо, — вдруг призналась она. — Так холодно… Но я привыкну.
Она села на заднее сиденье вместе с Ромкой, который будто бы точку поставил:
— А у моего папы такая же машина, только лучше.
Потом он болтал без умолку, а они всю дорогу молчали и лишь изредка переглядывались через зеркало заднего обзора. Когда подъехали к селу с полуразрушенной церквушкой, Елена сказала со вздохом:
— Сейчас случится то, чего я больше всего боюсь.
— Что случится? — тревожно спросил Зубатый.
— Нас увидят вместе. А здесь меня с детства знают.
— Чего же вы так боитесь? Пересудов?
— Не знаю…
— Если хотите, оставим машину в кустах. И пойдем с разных сторон.
Она снова засмеялась, глядя в окно.
— Это еще хуже!.. Родина, Анатолий Алексеевич, тем и отличается от других мест, что мы живем здесь, как обнаженные, даже без пеленок. Вот и вы здесь без помощников, без свиты, без охраны…
И словно напророчила!
Не скрываясь и не прячась, они прошли по магазинам и вагончикам, приспособленным под магазинчики, закупили продукты, загрузили в машину и отправились в обратный путь. В голове вертелась мысль позвонить Маше, телефон здесь работал, но в последний миг передумал: очень уж не хотелось в этот день услышать что-нибудь неприятное.
А неприятность уже шла по пятам. Едва Зубатый выехал на дорогу, как сразу заметил широкий след джипа, замявшего его утренние следы. За селом остановился, осмотрел следы протекторов и сел грустный.
— Вот вам и охрана! Похоже, мой телохранитель… А может, еще кого принесло. Она искренне и весело рассмеялась.
— Какое смешное слово — тело-хранитель! А душехранители бывают?
— Наверное, он один на всех. И это Бог, — серьезно сказал Зубатый.
Джип стоял на берегу, а возле уреза воды чернела широкая полынья: судя по следам, горячий кавказский скакун пытался перескочить реку по льду и провалился, благо, что на мелком месте. Они нагрузились рюкзаками и сумками и пошли к дому Елены. Из окон Василия Федоровича перехода через реку не было видно, и в голову пришла мальчишеская мысль, спрятаться где-нибудь и отсидеться, пока начальник охраны не уедет.