— Я стремлюсь сохранить свою веру, которую люблю всей душой. А ваше предположение, что я когда-нибудь перейду в католичество, меня крайне поражает. Что могло бы побудить меня отречься от своей церкви? Вы лучше, чем кто-либо, знаете, что я лишь случайно оказалась членом семьи Земовецких; а ваша фанатическая нетерпимость не внушает мне симпатии. Одинаково несправедливым я нахожу ваше презрение к отцу Андрею. Это простой и добрый человек; правда, он беден, но он работает, деля со своей паствой страдания, нужду и то презрение, на которое так щедро наше общество по отношению к мужику и его скромным пастырям. Разве он виноват, что должен жить на картофеле и квасе, вместо того, чтобы лакомиться печеньем и дорогими винами, душить выхоленные руки, кататься в колясках и снисходительно разрешать изысканные грехи своих знатных грешниц.
Вы также ошибаетесь, считая отца Андрея ограниченным и неучем. Хотя его простой, бесхитростный ум и не изощрен в разных схоластических, иезуитских тонкостях, зато он действительно умеет утешить добрым словом свою паству, нужды и страдания которой понимает, и я нисколько не считаю для себя унижением исповедовать ему мучения моей души; он меня поймет и разрешит мои слабости и сомнения. Для моей души нужен не тюремщик, а утешитель.
При последних словах бледное лицо ксендза вспыхнуло, но Марина не обратила на него внимания, потому что в это время графиня, слушавшая ее пока в большом смущении, вдруг перешла в наступление.
— Вы чересчур откровенны, моя милая, — задыхающимся от бешенства голосом прошептала она. — Я не сомневаюсь, что вы чувствуете нечто общее с грязным попом, от которого несет Навозом. Сейчас видно, как мало было ухода за вашей душой, и что в детстве подле вас не было строгой и твердой руки, которая бы вас вела. Лучшим примером такой душевной распущенности была ваша мать: она и покончила-то с собой как безбожница, и ее нравственность не делает чести ее духовнику.
Марина поднялась с места бледная, но спокойная.
— Я попрошу вас, сударыня, оставить мою мать в покое. Она предстала перед Судьей, более сведущим и строгим, но более справедливым, чем могут быть люди. Если еще раз повторятся оскорбления, для которых я не давала повода, то я буду жаловаться графу.
Кивнув слегка головой, она повернулась и сошла в сад.
Происшедшая сцена и особенно обидный намек на ее возможное отречение от веры глубоко возмутили Марину. Правда, графиня не раз заговаривала об этом, но открытое нападение было произведено теперь впервые.
«Что она себе вообразила, эта старая ханжа? Она, которая сама воздвигла преграду между ней и Станиславом? За кого же она ее принимает?»
Марина быстро шла, погруженная в свои мысли, и незаметно очутилась в своем любимом уголке. Это было на берегу речки, которая падала на этом месте на мшистые камни с высоты двух-трех аршин, бурля и пенясь. Против этого маленького водопада, в тени кустов жасмина, акаций и роз, стояла круглая скамейка, а перед ней каменный стол. Марина любила здесь читать и мечтать.
Она села и задумалась, как вдруг песок захрустел под чьими-то шагами и привлек ее внимание. Она подняла голову, и в ту же минуту из-за деревьев показался отец Ксаверий с книгой в руке. Увидав Марину, он отступил назад, извиняясь, что побеспокоил.
— Нет, вы нисколько мне не помешали. Пожалуйста, садитесь и поболтаем, если только вы не намереваетесь обращать меня в католицизм, — шутя сказала она.
Ксендз поклонился, сел, и острая усмешка скользнула на его тонких губах.
— Моя попытка окончилась бы, наверно, полным фиаско ввиду того лестного мнения, которое составилось у вас о католическом духовенстве.
— Ради Бога, не принимайте на свой счет мои слова, вызванные, к тому же, бестактностью графини. Я вовсе не думала осуждать католических священников. Напротив, я глубоко сожалею, что у них отняты все человеческие права, и они лишены семьи, т. е. той сферы привязанности и любви, которой жаждет всякий. Что удивительного, если католический священник, очерствев в исполнении долга, которого он раб, безжалостно роется в душе и совести своего исповедника и по-своему ведет его в рай или ад, а кончает тем, что становится обыкновенно не пастырем, а волком, пожирающим человеческую душу? Простите за откровенность, отец Ксаверий, но я хочу вам только разъяснить, почему, при всем уважении к католической вере, я никогда ее не приму.
— Это ваше неотъемлемое право, графиня, и будьте уверены, что со своей стороны я никогда даже не стану пытаться обращать вас в католицизм, так как уважаю всякое искреннее убеждение, — задумчиво-серьезно ответил отец Ксаверий. — В том, что вы сказали о католическом духовенстве, вообще, увы, многое справедливо. Неумолимый закон накладывает свое ярмо на тысячи пылкой молодежи, осуждает ее на полное одиночество и лишает ее права любить — величайшего дара, данного каждому творению Божию. Кто родился аскетом, тот всюду найдет свою пустыню, но кто на это неспособен, для того борьба тяжела, а иногда и не по силам. Отсюда всякого рода злоупотребления. Человеческая природа требует своего, и то, что должно было быть божественным правом, как, например, любовь, обращается в преступление. Да, немало плохих священников, я сам знаю многих, которые вполне подтверждают поговорку: «Когда сатана воплощается еще на земле, то, конечно, в сутане ксендза».
Марина с удивлением глядела на него и вдруг откровенно рассмеялась.
— Откуда вы взяли такую поговорку? Неужели кто-нибудь посмел вам это сказать в лицо?
— О, я не один раз слышал ее и нахожу, что это изречение иногда бывает совершенно справедливо… Но, к чести нашей сутаны, позволю себе добавить, что большинство наших ксендзов все же честные люди. Воспитание и привычка притупляют более или менее чувства, и они приходят к тому, что души, которыми они руководят, представляются им просто задачами для разгадывания. Но такая победа нередко достигается ценою долгих усилий и тяжелой борьбы…
— И ваша душа, отец Ксаверий, тоже прощла, несомненно, через это тяжелое испытание, прежде чем вы победили себя, — заметила Марина, задумчиво глядя на него.
Лицо ксендза густо покраснело, и глаза заблестели; наклонясь к ней, он глухо спросил:
— Из чего вы это заключаете?
— Почти каждый вечер я слышу, как вы играете, и восхищаюсь вашим талантом. Но только теперь ваша музыка стала мне понятна. Она доказывает, что душа ваша страдает и борется, и что вас не удовлетворяет повелевать душами и править паствой.
Отец Ксаверий опустил голову.
— Правда, в моем душевном одиночестве музыка — моя утешительница; в послушных моему настроению звуках я изливаю то, что не могу открыто высказать людям.
Наступило молчание. Марина задумалась, не замечая странного взгляда, которым смотрел на нее собеседник, и подняла голову, когда он заговорил.
— Позволите ли вы мне, графиня, сказать вам несколько слов по поводу того, что касается лично вас?
— Пожалуйста, я вас слушаю.