— О, отец! — вскричал Курт, сжимая руки. — Позволь мне только увидать мою жену, она совсем одинока.
Граф выпрямился; на него страшно было смотреть, и голос его с каким-то глухим свистом вырвался из стиснутых зубов.
— Молчи, если дорожишь жизнью! Чтобы никогда имя это не выходило из твоих уст. Не рассчитывай на мою любовь в этом деле и берегись ослушаться меня!
Курт без памяти повалился в кресло.
— Глупый мальчишка, которого одурачили! — произнес граф, смотря на него с любовью и жалостью. — До свидания, отец Санктус! Я с вами также должен поговорить, но теперь я пошлю своих людей за Куртом. — Он жестом простился со мною и вышел твердой поступью.
* * *
В тот же день я испросил у графини отпуск на два дня и отправился в аббатство.
Я с нетерпением спешил переговорить с Эдгаром. Прежде всего, он пожелал узнать, как идут его дела с мачехой, и я мог по совести ответить ему, что время наших религиозных бесед не пропало даром; мой взгляд подчинял мне Матильду, и я надеялся вскоре довести ее до полного признания.
Эдгар, в свою очередь, рассказал мне под секретом, что получил от настоятеля приказ быть наготове в одну из ближайших ночей. Кроме того, он подслушал странный разговор в кабинете приора, проходя потайной лестницей около его покоев. Незнакомый ему голос говорил: «Негодяй, страшись моего гнева и помни, что ты всем обязан мне. Я возвысил тебя, дал тебе громадную власть при полном моем доверии, а ты что сделал, предатель?!»
Конца Эдгар не мог слышать, так как боялся быть пойманным и спустился вниз.
* * *
На другой день я простился с Эдгаром и вернулся в замок Рувен. Вскоре по моему прибытии одна из служанок графини доложила мне, что меня ожидают в молельне. Я взглянул в маленькое металлическое зеркало, расчесал свою черную шелковистую бороду и, в уверенности, что могу понравиться, пошел к своей духовной дочери.
Я отворил дверь небольшой, хорошо знакомой мне комнаты и на минуту остановился на пороге. На дворе наступали сумерки, но в молельню проникало очень мало света через узкое окно в толстой стене и потому было совершенно темно. Пара желтых восковых свечей на аналое озаряла красноватым светом графиню, стоявшую на коленях, закрыв лицо руками, и совершенно погруженную в молитву.
На ней было широкое шерстяное платье белого цвета, стянутое в талии шелковым шнурком, а открытые до плеч распашные рукава обнажали прекрасные руки; густые волосы распустились и волнами рассыпались по платью.
Я смотрел на нее и в душе смеялся: я очень хорошо понимал выразительные взгляды, которые она бросала на меня последнее время. Моя суровая, почтительная сдержанность дразнила ее; потому она сняла тяжелые закрытые платья, предписываемые модой и красиво обрисовывавшие ее стройную фигуру, но закрывавшие белые руки, так же, как убор, покрывавший волосы. Впервые она приняла меня в этом соблазнительном наряде, силу которого тридцативосьмилетняя красавица Матильда очень хорошо сознавала.
Я не трогался с места, соображая мысленно всю важность услуги, которую мог оказать Эдгару, вызвав столь драгоценные для него признания, и вместе с тем, предвкушая наслаждение от связи с такой еще красивой женщиной. Должен признаться, что я сделался орудием вполне достойным общества, членом которого состоял; ни малейшее угрызение не тревожило мою душу, ни малейшее влечение сердца не стесняло меня; я собирался лгать без стыда, разыгрывать страстного любовника и в то же время соразмерять силу своих чувств с важностью тайн, которые хотел исторгнуть. Увы! Юношеская невинность прошла, и я упал до той душевной низости, которая вела к преступлению…
Все эти размышления, длинные на письме, пронеслись в несколько секунд. Я с шумом отворил дверь и вошел. Графиня вздрогнула и подняла голову.
— Ах! Отец мой, это вы, — проговорила она и опустила голову, как будто смутившись!
— Да, дочь моя, — ответил я, подходя к ней и благословляя ее.
Придвинув к аналою табурет, на котором я сидел всегда во время исповеди и молитвенных размышлений, я устроился на нем. Видя, что она не поднимает головы, я нагнулся к ней.
— Дочь моя, — сказал я сдержанно, — я замечаю смущение в ваших глазах и печаль на лице вашем. Имейте больше доверия к своему духовнику; все то, что тяготит вас, излейте в мое сердце, которое живая могила. Кто из смертных без греха? У каждого есть соблазны, увлекающие его, но помните, дочь моя, что исповедь установлена для облегчения совести, чтобы раскаянием исправить прежние ошибки. Мы раздаем щедроты, завещанные нашим Спасителем потомству. Мы отказываемся от мира, с его страстями и слабостями, мы даем обет покорности и полного отречения, чтобы стать достойными Господнего стада и вести его в селения вечные. Подумайте о правах, которые Иисус даровал нам своими божественными словами: «Что разрешите на земле, то будет разрешено и на небе». Говорите без страха, дочь моя, потому что давно я подозреваю, что вы скрываете что-то от меня, бедная овечка, может быть, уклонившаяся с прямого пути к спасению!
Окончив свою чудесную речь, я ласково посмотрел на нее, чтобы из-под суровой оболочки духовника чуть выглянуло восхищение мужчины.
— Ах, отец мой, — прошептала она, закрывая лицо руками. — Я очень грешна! Скажите, могут ли проститься тяжкие преступления после искреннего признания, и не оттолкнете ли вы меня с ужасом и негодованием, так как я совершила страшные грехи, терзающие меня и не дающие мне покоя. Но я готова отдать себя на ваш суд, открыть вам свою душу, потому что моему доверию и уважению к вам нет границ.
Она подняла пылавшее лицо; на щеках виднелись несколько слезинок, а из больших голубых глаз струилась явная страсть. Она сложила свои прекрасные белые с тонкими пальцами руки и положила их мне на колени.
— Говорите, отец мой, — повторяла она. — От вас зависит погубить или спасти мою душу.
Я с любопытством следил за ее изящными грациозными движениями, с удовольствием отмечая, насколько эта женщина была выше моих прежних пошлых любовниц.
Я сжал ее руки и, жгучим взглядом смотря на нее, прошептал:
— Милая дочь моя, чтобы излечить рану, врач должен видеть ее. Так говорите же, сознайтесь в своих ошибках, как бы велики и ужасны они ни были, и если вы ослабеете под тяжестью своих признаний, то я — с вами, и мои объятия поддержат вас, а принадлежащее вам всецело отеческое сердце — утешит. Говорите же скорее, дабы мои слова утешения и прощения, которое я вам дам именем нашего божественного Учителя, осушили скорее ваши слезы и разогнали тучи с вашего прекрасного чела.
Я крепко сжал ее горячие руки и почти к самым губам приложил любопытное, жадное ухо.
— Отец мой, я совершила гнусное и противоестественное преступление, но меня увлек страх, что Альберт потеряет значительную часть своего наследства. Муж мой намеревался завещать большие поместья вашему монастырю, как часть старшего сына, принявшего монашество, и тогда…