Вход в подземелье находился в огромном пустом дубе. Опускная дверь, скрытая под мховым ковром, вела в узкий коридор; в указанном месте я нашел факел, зажег его и продолжал путь. Затем я поднялся по извилистой и такой узкой лестнице, что только один человек мог пройти; наконец очутился перед деревянной вставкой, которая, по указанию Бертрама, вела в кабинет настоятеля. Я тихонько приоткрыл ее, и при взгляде, брошенном мною внутрь комнаты, сердце мое радостно забилось.
У стола, освещенного двумя восковыми свечами, сидел Бенедиктус, новый приор, и перед ним стояла открытой знаменитая шкатулка черного дерева с серебряной чеканной отделкой, описанная мне покойным графом. Случай благоприятствовал мне; надо было только убить приора без шума, забрать шкатулку, скрыться в потайном коридоре, и все кончено.
Я подождал минуту и, когда мне показалось, что Бенедиктус углублен в чтение свитка, шмыгнул, как тень к нему. Но вдруг, на мое несчастье, пол заскрипел под моей ногой, и настоятель обернулся. Как молния накинулся я на него, но он успел остановить мою руку, и между нами завязался рукопашный бой. Привлеченный, вероятно, шумом, проклятый Санктус, преданный ему душой и телом, появился тут же и так ударил меня по голове, что я потерял равновесие и упал совершенно оглушенный.
Когда я пришел в себя, я оказался связанным, и тогда произошла между нами описанная Санктусом сцена. Меня увели мои сторожа-гиганты; эти верные пособники злодейского общества в мгновение ока переодели меня в одежду послушника, а когда я пытался сопротивляться, они прописали мне такое наставление, что я убедился в бесполезности открытого сопротивления.
Со следующего дня меня заставили подчиниться монастырскому обиходу; но всюду, в церкви ли, в столовой, в саду, две тени мои не отставали от меня и не позволяли ни с кем говорить.
* * *
Наконец меня призвали однажды к аббату. Бесстрастным, высокомерным и возмутившим меня тоном он объявил мне, что, прежде произнесения обета, я должен передать монастырю все свое состояние. Негодуя на такую алчность, я наотрез отказался; тогда меня заперли в отвратительную темницу, лишили пищи, и сторожа мои осыпали меня неслыханными ругательствами. Разбитый, измученный, совершенно обессиленный, я согласился наконец на все и, с бешенством в душе, превратился в монаха, нищего, отказавшегося от всего своего имущества. Не будь у меня в глубине души надежды скрыться когда-нибудь из этого адского монастыря, я сошел бы с ума.
Позднее я узнал, что Бертраму известна была моя участь; но он не смел пройти в монастырь. Один только раз в церкви, через несколько дней после моего пострижения, когда я стоял почти один около старого конфессионала, неизвестно откуда послышался голос, ясно прошептавший:
— Гуго, терпи и надейся. Будь осторожен, я надеюсь освободить тебя.
В первую минуту я стоял как растерянный, но потом слова эти — наверное, слова Бертрама, — подкрепили меня.
* * *
Время тянулось тоскливо. Я в точности исполнял свои обязанности, но за мной все-таки следили так упорно, что побег был почти невозможен и с каждым днем становился затруднительнее.
У меня было много свободного времени. За бесконечными обеднями, я мог вдоволь размышлять о своей горькой участи и о Розалинде, которая давно уже должна была вернуться из монастыря к мужу. Страсть моя и ревность росли с каждым днем, что я проводил под этими мрачными, тяжелыми сводами; скука была подавляющая. Моя чувственная и вспыльчивая натура не выдерживала; все, что я слышал о подземельях, казалось вымыслом, так как монастырская дисциплина по строгости была прямо железная. Никакого веселого приключения, ни одной женской тени не появлялось никогда; я был в отчаянии и должен сознаться, что по состоянию духа становился похожим на дикого зверя. Бертрам не появлялся более. Тогда я пробовал царапать и ощупывать стены; но эта часть монастыря была мне совершенно незнакома, я не мог открыть никакого следа тайного выхода, а когда один из моих сторожей застал меня раз за этим занятием, он покатился со смеху и сказал:
— Скобли, скобли, болван, стены крепкие. Если ты рассчитываешь тут пройти, ошибаешься; здесь ничего не найдешь.
* * *
Однажды разнесся слух о предстоявших вскоре богатых похоронах. Умер внезапно барон Виллибальд фон Лаунау, брат Розалинды; а так как фамильный склеп их находился в аббатстве, то тело должны были перенести туда. Молодая графиня фон Рабенау, по словам старого оруженосца, принесшего это известие, будет присутствовать при погребении. Мысль увидеть Розалинду привела меня в лихорадочное состояние. Но наступил нетерпеливо ожидаемый день, а я не видел почти ничего из церемонии, потому что на ней присутствовали одни, особо назначенные настоятелем, братья. И вот, блуждая по коридорам, я услышал разговор двух монахов о том, что графиня, глубоко опечаленная, получила разрешение приора провести ночь у гроба брата.
Вернувшись в келью, я облокотился на окно; отсюда мне хорошо были видны церковные окна. За цветными стеклами мерцали свечи, и меня все более и более смущала мысль, что в нескольких шагах от меня находится Розалинда. Наконец желание заглянуть в церковь пересилило во мне все.
Я вышел крадучись и проскользнул в маленький двор, отделявший нас от церкви, дверь была полуоткрыта, и я вошел без шума. Свечи около катафалка слабо освещали обширную базилику. Я и не взглянул на покойника, мало интересовавшего меня; все внимание мое было сосредоточено на двух аналоях вправо от катафалка. За одним сидела пожилая женщина и, кажется, дремала, а за другим, на коленях, с прикованными к гробу глазами, находилась Розалинда в глубоком трауре. Я ясно видел ее прекрасное бледное лицо; она была спокойна и не в таком отчаянии, как при смерти Рабенау; но она очень похудела, и на губах появилась мрачная, горькая складка, которой я раньше не замечал. Было ли это последствием смерти брата или результатом супружеской жизни с Куртом? Я много дал бы, чтобы узнать правду; но, несмотря на свое горе, она была так прекрасна, что вид ее околдовал меня, и в мозгу моем родился безумный, преступный замысел. Последний проблеск сознания говорил мне: «Безумец, ты губишь себя».
Но бурная страсть, кипевшая во мне, ослепляла меня. Я убил Левенберга, чтобы самому обладать этой женщиной, а не уступать Курту. Медленно и беззвучно подкрался я к ней сзади и, одной рукой зажав ей рот, а другой обхватив за талию, поднял свою жертву и выскочил с нею из церкви.
Опомнившись от первого испуга, Розалинда отчаянно отбивалась; была минута, когда она высвободила голову и закричала, но я уже был у своей кельи. Войдя туда, я обмотал ей голову ее длинным вуалем, а один конец засунул ей в рот, чтобы она не могла звать на помощь; затем, выпустив ее на минуту из рук, я заставил дверь и вернулся, чтобы схватить ее.
Однако с этой решительной женщиной я потерял много времени. Я увидел, что Розалинда высвободила голову из вуаля и стояла, прижавшись к стене; в маленькой руке ее блестел кинжал.
— Подлый разбойник, — проговорила она голосом, прерывавшимся от волнения и страха. — Посмей подойти ко мне, и я убью тебя. Помогите! Помогите!