Но, так как все надоедает, даже честь считаться племянником герцога, а так же и потому, что упорная ревность жены ужасно стесняла его, Курт кончил тем, что раз ответил на пощечину «высочайшей» ручки. Урсула же, разъяренная, как фурия, схватила тяжелый золотой бокал и с такой силой запустила мужу в лицо, что тот дико закричал. Из открытого рта его выскочило что-то окровавленное. Увы! Это был передний зуб, один из тех белых зубов, которые Курт ценил дороже жемчуга. Теперь черная дыра во рту навсегда лишила его улыбки.
* * *
Моя жизнь, как духа, обязанного видеть все эти низости, была очень тяжела.
Люди, над которыми я хотел властвовать, были лживы и мелки; деятельность их была направлена к удовлетворению грубых инстинктов; никакая возвышенная цель не увлекала их ума. Мой бесплотный глаз видел, что любовь покупается золотом, дружба и уважение основаны на расчете, а, между тем, несмотря на такое убеждение, к стыду своему, я должен сознаться, что земные интересы привлекали и держали железными когтями душу мою. Эта жалкая толпа, которая жила там, точно муравейник, интересовала меня, сердила или возмущала и мне хотелось вмешаться в ее судьбу, чтобы или помочь ей, или уничтожить.
Я спустился в комнату, занимаемую отцом Лукой, верным другом моего Курта. Он сидел, внимательно читая документы, доказывавшие мое происхождение и указывавшие на несметные сокровища в замке Мауффен.
Лицо его, лоснившееся и ожиревшее от лет и хорошей пищи, сияло блаженным довольством. В это время вошел нахмуренный, скучающий Курт и опустился на стул.
— Сын мой, — сказал Лука, поднимая голову. — Документы, данные вами мне для прочтения, заключают в себе очень важные вещи, слушайте.
Он прочел ему то, что касалось меня и давало указания на сокровища.
— А! — воскликнул Курт, и щеки его разгорелись. — Невозможно так оставлять этих сокровищ. Ясно, что они принадлежат мне, раз отец мой был из Мауффенов. Я под секретом передам все это герцогу, и мы поделимся; потому что один я не могу добраться до старого замка, не оскорбляя бенедиктинцев. Но герцогу, конечно, они согласятся его продать, потому что им он совершенно бесполезен. При случае я открою герцогу, что отец мой был главарем этого тайного общества. По счастью, у меня осталось несколько документов, которые я не брал тогда в аббатство, и нынешний приор не мог отобрать их. Отец Лука, приведите в порядок документы и приготовьте описание, которое все ясно должно объяснить герцогу.
* * *
Безумный гнев почти совершенно парализовал мое астральное тело. Неблагодарный сын собирался разоблачить преступное прошлое своего отца, забывая в своей тупой алчности, что если я был Мауффен, то он перестает быть Рабенау. Он собирался разоблачить мое положение главы общества Братьев Мстителей, запятнать мою память, выставить меня каким-то авантюристом, сорвать имя с моей могилы, а золото, которое найдет, употребить на преступления или разгул.
Чем мог я помешать осуществлению этих планов? Я чувствовал себя бессильным перед этим «живым» нахалом, для которого не было ничего святого, который пренебрегал мною, которого не могло остановить сыновнее чувство. Отчаянным усилием воли я призвал своего руководителя и покровителя, пояснив ему свое желание уничтожить этого негодяя.
Он появился с тем спокойствием, которое могло привести в отчаяние несовершенный дух.
— Ты знаешь, — ответил он мне, — что жизнь человека, как бы преступен он ни был, не зависит никогда от духа. Там, где распоряжаются жизнью, распоряжаются и смертью, и жизнь должна быть очень неудачна, очень бесполезна для того, чтобы раньше срока разбить телесные узы. Никому не избежать разрушения физического тела, а торопливость — доказательство несовершенства.
— Ну, — возразил я в своей горячности, — веди меня на судилище, где решаются судьбы людей, и я сам буду защищать свое дело против этого неблагодарного.
Горячность моя поставила меня перед лицом высших руководителей, перед существами совершенными, беспристрастными, как к добру, так и злу, пред чьим могуществом я преклонился.
— О чем просишь ты, дух, и с какой целью? — передалась мне их мысль. — Ты знаешь, что телесная смерть неизбежно ведет к правосудию. Ты просишь уничтожения тела, душа которого злоупотребляет своим пребыванием на земле; но какое право имеешь ты выражать такое желание? Ты дрожишь от стыда, что преступное прошлое запятнает твою память, ты краснеешь от унижения быть разоблаченным перед людьми, которые считали тебя лучше, чем ты был на самом деле? А ведь ты не боялся, когда совершал все эти предосудительные поступки. Не стыдно ли тебе, дух разумный, быть рабом этой толпы, которую ты презираешь и против которой восстаешь. Из-за тщеславия ты с пеной у рта выпрашиваешь жизнь твоего сына, потому только, что он раб предрассудков и грубых инстинктов, которые рассчитывает удовлетворить золотом. Просьба твоя, дух, не трогает нас. Жизнь твоя была такова, что вовсе не заслуживает уважения. Тебе жаль золота, которое твой сын расхитит, но, если не он, так другой найдет его и употребит на зло. Потому вовсе не чувствуется необходимости в немедленной смерти Курта.
Я был смущен. Правда, просьба моя не была обоснована. Но я сосредоточился, чтобы найти достаточную причину, и вскоре нашел путь, по которому следовало идти.
— В этой своей жизни Курт ничего не сделал ни для добра, ни для милосердия, ни для общества, ни для души; он — холодный эгоист: никого не любит и сам не любим никем. Он не приютил ни одного бедняка, золото его не осушило ни одной слезы. Это совершенно бесполезный человек, паразит, питающийся потом своих вассалов, и пот этот обилен, вследствие его алчности и грубости. Так, вот, взамен бесполезной жизни, которую прошу сократить, я предлагаю воплотить меня, когда мои руководители найдут возможным, и дать мне скромную жизнь богомольца-странника. И, если мне разрешат разыскать сокровища, я сделаю из замка Мауффен убежище для больных и убогих и буду сам ухаживать за ними. Если же найденное золото соблазнит меня и я забуду свой настоящий обет, пусть судьи мои поразят меня тою же смертью, какую я испрашиваю для неблагодарного.
Мысль моя лилась чисто, ясно и твердо, как и решимость моя выполнить избранное дело. Трепещущий золотистый свет окутал меня.
— Только полезная жизнь, посвященная добру, самоотречению и покорности, может искупить бесполезную жизнь. Пусть просимое тобою для этой цели золото останется неприкосновенным и пусть ничтожный и неблагодарный человек понесет преждевременное разрушение его земного тела. Тебе даруется смерть твоего сына Курта, глубокий дух которого расплачивается, беря на себя бремя ради достижения избранной цели. Исполни же честное дело милосердия, взамен даруемой тебе жизни.
Счастливый получением просимого разрешения, хотя бы и такой ценой, я снова опустился к моим спутникам.
— Теперь, — сказал я, — негодный сын не избежит моего справедливого гнева.
* * *
Было лето. Уже несколько недель солнце палило своими горячими лучами иссохшую землю; печален был вид деревьев с поблекшей листвой, травы пожелтелой, увядшей, и сожженных полей. Белая тонкая пыль вихрем крутилась в воздухе, удушая людей, по необходимости выходивших на большую дорогу. Природа точно истомилась, и раскаленный воздух был насыщен электричеством. По всем церквам и часовням собирался народ, вознося к Богу горячие молитвы о ниспослании освежающего дождя, который бы спас посев и виноград. Но небо было глухо к мольбам; на голубом своде не являлось ни облачка и палящее солнце собиралось пожрать землю своими огневыми лучами.