Проклинаю неблагодарную дочь Арабэллу. Никто не должен знать, что с нею стало. Никто не должен знать, с кем бежала эта пропащая душа. Ибо я не напрасно запрещал дочерям выходить замуж. Среди моих предков были случаи рождения детей от рабов. Таковым был и я. Язык не повернется назвать матерью женщину, которая родила меня. Жозефа дала мне жизнь.
Посему дочери мои, белоснежные и невинные, как овечки из стада Иисуса, могут в чреслах своих выносить черных детей. Избежать позора возможно было, лишь запретив им брак. Мои надежды на внука погребены навеки вместе с сыном.
Позор не должен покинуть пределы дома. Вот почему я запрещал дочерям выходить замуж и отвергал предложения всех, кто прельстился их очарованием и внешней невинностью. Но только ради блага моих малюток! Только ради них я вынужден быть тираном. Потому что, если они выйдут замуж и родят мужьям черных детей, это убьет прежде всего их.
Сим исповедаюсь я единственной оставшейся в живых из моих детей — Лидии, которой надлежит отрекаться от притязаний сестры. Да падет позор на голову Арабэллы! Ибо ничего другого не заслуживает та, что совратила возлюбленного своей сестры.
Роберт же Миллер, подлейший из людей, достоин смерти. Как может человек, сватавшийся к лучшей из моих дочерей, согласиться на тайный и унизительный брак с худшей?! Бежать без родительского благословения, как вор, уносящий добычу, не посмевший встретиться глазами с владельцем, — это ли поступок достойного и благородного человека? Низкий, подлый стяжатель. Заморочить пустую голову девицы и увезти ее, лишив поддержки родных и церкви. Единственное, чем я могу отомстить ему, — отказать в том, на что он так рассчитывал. Ни фартинга не получит этот бесчувственный и подлый человек. Ни пенни!»
— Как жаль, что этот черствый человек нашел так мало добрых слов для своих детей, — с невыразимой грустью проговорила миссис Элден.
Кассандра покосилась на нее. Должно быть, горько слушать исповедь такого родителя тому, кто лишен собственных детей.
— Стало быть, Лидия подозревала, что в смерти Эмили виноват лесничий. — В полной тишине голос Кассандры звучал с отчетливостью скальпеля. — Интересно, это из тех же самых Бурдэленов, что и наш?
Все одновременно посмотрели на Джейкоба. Он, вздохнув, встал.
— Но, может, Лидия сама… — начал было доктор.
— Все что ей было надо, она забрала с собой. Медальон был похоронен вместе с ней. — Агент покачал головой.
— Джейкоб Бурдэлен, я должна перекинуться с вами парой слов. С глазу на глаз. Констебль, отвезите его в участок.
Тише, — вынуждена была она успокоить общество. — Это будет просто беседа, я пока не предъявляю никаких обвинений. Задержитесь-ка, Мофли, есть еще одно поручение… Ходжес, помните нож, который я вам показывала?
— Да, — глухо ответил он, еще ниже опустив голову.
— Вы сказали, что видели похожий набор. Но забыли поделиться, где и когда. В частности, не сообщили, что похожим ножом была убита ваша жена, Луиза Ходжес, во время исполнения аттракциона известной метательницы ножей.
— Вот почему вы не признались, — добавил агент. — Боялись, что тогда уже все будут уверены в причастности ваших сыновей к убийству сына Камиллы.
— Ок. Мофли, Бурдэлена в участок, а братьев Капулетти к чертовой матери, но никуда не уезжать из Полпути.
— Нно, вдруг они опять… — забеспокоился было Мофли.
— Надеюсь, больше в нашем мирном селении нет оборотней? А эти болваны опасны только для них и для самих себя. Всё, на выход. Ходжес, можете ехать к детям. Советую присматривать за своими птенчиками. Само собой, из деревни ни на шаг. Пусть суд решает, как вас наказывать за стрельбу по мирному населению.
Потрясенная публика проводила взглядами счастливого отца, казалось прибавившего в росте и ширине плеч, за время пока Кассандра бросала отрывистые приказы констеблю. Но спустя несколько минут люди уже робко улыбались друг другу, радуясь за Ходжеса, ушедшего с Мофли. По поводу Бурдэлена они почти не сомневались, что неприятность с арестом рано или поздно разрешится так же счастливо, как с братьями.
— Роберт Миллер втайне женился на Арабэлле… Кто бы мог подумать?! — Элспет утерла слезинку.
— Видимо, Эбнер Барт представлял собой образец человека, обуреваемого дичайшими предрассудками, что странно для века просвещения. Запущенный случай…
— После смерти Эмили и исчезновения Арабэллы он совсем превратился в мизантропа, по словам родственников и знакомых. Перестал посещать даже свою контору. Благо стихи Эмили всегда продавались хорошо, — заключил агент.
— Как я устала от всех этих… — Кассандра, едва удержавшись от стона, прервала рассуждения агента, определенно увлекшегося этим делом больше, чем положено. — Все свободны.
— Заседание клуба считаю закрытым, — поспешил доктор Элден. — В случае новостей, в первую очередь сообщать мне… то есть детективу Сент-Джонс.
Заседающие сразу засобирались и с деловыми сосредоточенными минами повставали с мест, гремя стульями. Прощаться никто не стал. Видимо в целях конспирации, разошлись с небольшим интервалом.
Кассандра с агентом вышли на свежий воздух.
— В участок? — спросил агент. — Или сразу поедем к Логанам?
Мог бы и не спрашивать, но язвить у Кассандры не было сил. У дома Логанов она даже не нашла в себе сил выйти из машины. Агент вернулся довольно скоро — там никого не оказалось. Этого и следовало ожидать, но все равно надо было проверить. Не дослушав предложение агента отвезти ее домой, она махнула рукой в сторону деревни. В участке томился лесничий. Хотя бы один из преступников, и на том спасибо.
Отпустив агента для повторного осмотра места убийства Уны, Кассандра глубоко вздохнула и шагнула в комнату для допросов, где дожидался Бурдэлен. Впрочем, дожидался — не совсем то слово, которым можно было определить состояние лесничего в этот момент.
Допрашивать человека, к которому испытываешь одновременно ненависть, жалость, желание спасти, помочь, Кассандре довелось впервые. Изматывающее молчание, горестные взгляды Бурдэлена заставляли ее чувствовать себя убийцей.
Он выглядел как солдат, который знает наверняка, что следующая весна не для него. Что солнце его не согреет следующим летом, что снег следующей зимой упадет не на его голову, а на его свежую могилу.
Ничего он не отрицал, ни одного обвинения в свой адрес не отклонил, но ни в чем и не признался. Оговорку, которую он допустил в разговоре с Кассандрой, когда она предъявила для опознания нож, не вспомнил. Никаких улик, даже косвенных, против него не было. Попытав себя около часа, Кассандра отпустила лесничего, который не сразу понял, что свободен, словно напрочь забыл родной язык, на котором с ним говорили.
Этот допрос доконал Кассандру до того, что она с трудом понимала, о чем сама себе говорит, вынужденная бесконечно повторять одну и ту же фразу, как заевшая пластинка, по тысяче раз. Вспомнился раритетный патефон, на котором мать слушала пластинки любимых тридцатых годов. Очень часто черные виниловые диски, прошедшие руки не одного старьевщика, были стерты и поцарапаны настолько, что слащавые тенора, кружившие головы дамочкам начала века, повторяли одну и ту же строфу из романса о розах или закатах бесконечно. Пока мать Кассандры не вспоминала о том, что включила музыку, и не прибегала от мольберта к столику с патефоном, чтобы, противно скрипнув иглой по пластинке, сдвинуть песенку с мертвой точки.