– Вы в самом деле философ, – улыбаясь, сказал Лючио, – если можете символизировать критиков стаею голубей!
Она весело рассмеялась.
– Ну да, это лекарство против раздражения. Мне приходилось много терзаться за свой труд. Я дивлюсь, почему пресса так ко мне жестока, оказывая в то же время милость и поощрение худшим писателям. Но после небольшого размышления я нашла, что мнения критиков не влияют на убеждения публики, и решила больше о них не беспокоиться… кроме голубей!
– И посредством голубей вы кормите ваших критиков, – заметил я.
– Совершенно верно! Я кормлю их. Они что-нибудь получают от своих редакторов за поношение моей работы и, вероятно, еще больше зарабатывают, продавая экземпляры своей критики. Так что, как видите, эмблема голубей годится вполне. Но вы еще не видели «Атенея». О, вы должны его увидеть!
С искрившимся смехом в ее синих глазах она привела нас из голубиного двора в уединенный и тенистый угол сада, где в большой клетке важно сидела белая сова. Как только она нас заметила, она пришла в ярость и, натопорщив свои пушистые перья, грозно вращала сверкающими желтыми глазами и раскрывала клюв. Две совы поменьше сидели на земле, плотно прижавшись друг к другу: одна серая, другая коричневая.
– Злой старикашка! – сказала Мэвис, обращаясь к злобному созданию самым нежным тоном. – Разве тебе не удалось сегодня поймать мышку? О, какие злые глаза! Какой жадный рот!
Затем, повернувшись к нам, она продолжала:
– Разве она не красивая сова? Разве она не выглядит умной? Но факт тот, что она именно настолько глупа, как только возможно быть. Поэтому я ее называю «Атенеем». Она имеет такой глубокомысленный вид, и вы воображаете, что она знает все; но, в сущности, она все время только об одном и думает, как бы убить мышонка, что значительно ограничивает ее разум!
Лючио смеялся от души, я также. Она выглядела такой веселой и шаловливой.
– Но в клетке еще две других совы, – сказал я, – как их имена?
Она подняла маленький пальчик с шутливым предупреждением.
Это секрет! Они все «Атеней», род литературного триумвирата. Но какой триумвират, я не рискую объяснить. Это загадка, которую я предоставляю вам отгадать!
Она прошла дальше, и мы за ней, через бархатную лужайку, окаймленную весенними цветами – тюльпанами, гиацинтами, анемонами и шафраном, и, вдруг остановившись, она спросила:
– Не хотите ли взглянуть на мой рабочий кабинет?
Я согласился на это предложение почти с мальчишеским энтузиазмом. Лючио посмотрел на меня с полуцинической улыбкой и спросил:
– Мисс Клер, назовете ли вы голубя в честь мистера Темпеста? Он принял участие в критике, но я сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь повторил это!
Она оглянулась на меня, и улыбка скользнула на ее губах.
– О, я была милосердна к мистеру Темпесту. Он находится среди безымянных птиц, которых я мало различаю!
Она подошла к открытой стеклянной двери, выходящей на газон, усеянный цветами, и, войдя вслед за ней, мы очутились в большой комнате восьмиугольной формы, где первым бросившимся в глаза предметом был мраморный бюст Афины-Паллады, спокойное и бесстрастное лицо которой освещалось солнцем. Левую сторону от окна занимал письменный стол, заваленный бумагами; в углу, задрапированный оливковым бархатом, стоял Аполлон Бельведерский, своей неисповедимой и лучезарной улыбкой давая урок любви и торжества славы; и множества книг, не размещенных в строгом порядке по полкам, как если б их никогда не читали, были разбросаны по низким столам и этажеркам, так, чтобы легко можно было взять и заглянуть в них.
Отделка стен, главным образом, возбудила мое любопытство и восторг: они были разделены на панели, и на каждой были написаны золотыми буквами некоторые изречения философов или стихи поэтов. Слова Шелли, которые нам цитировала Мэвис, занимали, как она сказала, одну панель, и над ними висел великолепный барельеф поэта, скопированный с памятника в Виареджио. Тут были и Шекспир, и Байрон, и Кет. Не хватило бы и целого дня, чтобы подробно осмотреть оригинальности и прелести этой «мастерской», как ее владелица называла ее. Однако ж должен был прийти час, когда я знал наизусть каждый ее уголок.
Теперь нам оставалось не много времени, и, выразив достаточно свое удовольствие и благодарность за любезный прием, Лючио взглянул на часы и напомнил об отъезде.
– Мы могли бы остаться здесь на бесконечное время, мисс Клер, – сказал он с редкой мягкостью в темных глазах. – Здесь приют для мира и счастливого размышления, успокоительный уголок для усталой души…
Он подавил легкий вздох и продолжал:
– Но поезд не ждет человека, а мы возвращаемся в город к вечеру.
– Тогда я не смею долее вас задерживать, – сказала наша молодая хозяйка, проведя нас боковой дверью через коридор, наполненный цветущими растениями, в гостиную, где она прежде нас приняла.
– Я надеюсь, мистер Темпест, – прибавила она, улыбаясь мне, – что теперь, когда мы встретились, вы больше не пожелаете походить на одного из моих голубей! Не стоит того!
– Мисс Клер, – сказал я, говоря на этот раз с неподдельной искренностью, – даю вам честное слово, что мне досадно за написанную статью против вас. Если б я только знал, какая вы!
– О, это не составляет разницы для критики.
– Для меня это составило бы громадную разницу, – заявил я. – Вы так не похожи на пресловутую «литературную женщину»!
Я остановился; она глядела на меня, улыбаясь ясными, откровенными глазами. Затем я прибавил:
– Я должен сказать вам, что Сибилла, леди Сибилла Эльтон – одна из ваших пламенных поклонниц.
– Мне очень приятно это слышать, – просто сказала она. – я всегда радуюсь, когда мне удается снискать чье-либо одобрение и расположение.
– Разве не все одобряют вас и восторгаются вами? – спросил Лючио.
– О, нет! Совсем нет! «Суббота» говорит, что я имею успех только у приказчиц, – и она засмеялась. – Бедная, старая «Суббота»! Писатели из ее штаба так завидуют каждому успешному автору! Я рассказала принцу Уэльскому, как она на днях отозвалась обо мне; он очень смеялся.
– Вы знаете принца? – спросил я с легким удивлением.
– Да, правильнее сказать он знает меня. Он был так любезен, заинтересовавшись моей книгой. Он хорошо знаком с литературой – гораздо больше, чем это думают. Он не раз был здесь и видел, как я кормлю моих критиков-голубей! Я думаю, что это его забавляло!
И вот весь результат ругательства прессы! Только тот, что она называла своих голубей именами критиков и кормила их в присутствии царственных или знаменитых посетителей, которым случалось быть у нее (я потом узнал, что их было много) и смеяться, видя, что голубь «Зритель» дерется из-за зерна, или голубь «Субботний Обзор» спорит из-за гороха! Очевидно, ни один критик враждебный или иной не мог огорчить веселой натуры такого шаловливого эльфа, каким она была.