08.42. Все готово — мама в ярко-красном платье, папа в твидовом пиджаке и бабочке и я, в новом синем блейзере, угольно-черных брюках, красном галстуке и белой рубашке (которая в магазине казалась слишком большой, а теперь точно душит меня). Папа сигналит и выруливает на проезжую часть наш «рено-универсал» 1973 года. Соседские собаки отвечают адским лаем. Папа откидывает голову и заходится маниакальным смехом; колеса визжат, и вот мы уже едем навстречу транспортному потоку. Назад дороги нет.
11.00. Охранник-африканец отдает честь и открывает высоченные белые школьные ворота. Мы проезжаем сквозь них и едем по красивой аллее, усаженной деревьями, — ее называют «дорогой пилигрима». В конце аллеи — школьные корпуса, гиганты из красного кирпича, поросшие мхом и плющом. Папа так поглощен парочкой спаривающихся собак, которых он показывает маме, что не замечает лежачего полицейского, который чуть не пропарывает брюхо машины. Наш «универсал» подкатывает к школе и пристраивается между «роллс-ройсом» и «мерседесом». Сообщая о нашем прибытии, ржавая тарантайка выблевывает пару галлонов машинного масла на мостовую.
Нас встречают два старшеклассника в таких же красных галстуках, как у меня. Они представляются Джулианом и Бертом. Джулиан — худощавый, уверенный, с голубыми глазами и волнистыми волосами; у него пружинистая походка и жизнерадостная манера общения. Берт здоровяк… настоящий здоровяк (выглядит почти как папа). У него кривые зубы, отсутствующий взгляд и похожий на лошадиное ржание смех. Джулиан объясняет — они с Бертом старосты корпуса, где мне предстоит жить.
Пока они тащат мой чемодан через огромную арку во двор с безупречно ухоженной лужайкой, мама зачитывает длинный список моих невероятных талантов (стипендиат, звезда крикета, староста начальной школы…). Когда речь заходит о моем чудесном сопрано, Джулиан облизывается и заверяет маму, что обожает хористов. Берт ржет, как лошадь, и тыкает Джулиана под ребра, отчего тот роняет чемодан папе на левую ногу. Папа издает забавный протяжный писк, после чего успокаивает нас — мол, он «здоров как бык» и все у него «путем». Я отчаянно стараюсь не выделяться, но мои предки — все равно что цирк бродячий.
Двор окружен корпусами и напоминает средневековые замки в старых учебниках по истории, что были у нас в начальной школе. Мы идем к корпусу, который на вид старше остальных. Красные кирпичные стены выцвели до персикового цвета, а мох и плющ разрослись до размеров живой изгороди. Парни ведут нас наверх по темной узкой лестнице, и мы оказываемся в длинной общей спальне, где стоят примерно пятнадцать пустых кроватей. За ней еще одна, сумрачная и жутковатая, с низкими деревянными балками и темными кирпичными стенами. Она маленькая, в ней едва помещаются восемь кроватей. Здесь страшновато и пахнет старыми носками и паркетным лаком. Одна из этих восьми кроватей — моя.
Спальня разделена на кабинки деревянными перегородками высотой в пять футов; они отделяют один закуток от другого. В каждом по две деревянные кровати, два шкафа, две тумбочки для обуви, одеяло, подушка и матрас. Под каждой из кроватей — два ящика с позолоченными ручками. Новички в таких же красных галстуках, как у меня, разбирают вещи и складывают их в шкафчики под бдительным материнским присмотром.
Подходим к одной из кроватей. Рядом на шкафчике — табличка с моим именем. Шкафчик рядом с соседней койкой подписан «Блэкаддер». [2] Хорошо, хоть кровать мне досталась у окна.
Папа, который по-прежнему хромает, и мама, которая по-прежнему пыхтит после утомительного подъема по лестнице, спорят по поводу того, в какой шкафчик положить мои носки, а в какой — трусы. Предки остальных детей прекращают свои дела и пялятся на нас. Я встаю на колени и притворяюсь, что складываю кое-что в ящик для обуви.
Спускаясь по лестнице, мы встречаем самое бледное человеческое существо, которое я когда-либо видел. В тусклом свете лестничного пролета белизна его кожи распространяет вокруг жутковатое свечение. На нем тоже красный галстук; стоит нам поравняться, как он принимается усердно изучать пол.
После того как мои родители устраивают короткую стычку у входа в корпус на глазах примерно двадцати человек, мы направляемся в главное здание, где нас приветствуют различные важные персоны, включая местного правительственного чиновника, нашего старосту Маршалла Мартина и директора школы по имени Глокеншпиль, который, признаться, выглядит весьма грозно. Сперва я решил, что он пошутил насчет своего имени, но потом, увидев выражение его лица, понял, что прикалываться на эту тему не стоит. В своей речи Глокеншпиль все время называет школу «учреждением», а учеников — «субъектами». И повторяется несколько раз по поводу дисциплины и суровых наказаний, ждущих субъектов-нарушителей. Папа, согласно кивая, наконец выкрикивает: «Так точно!», опозорив тем самым всех нас. Это вызывает минутное замешательство, в ходе которого более четырехсот человек пялятся на моего кивающего отца, маму и меня — мальчика школьного возраста, который покраснел как свекла и в отчаянии придумывает план, как бы ему слиться с обивкой кресла. Школьный священник, преподобный Бишоп [3] (ему, видать, была уготована куда более великая судьба), произносит речь о проповедовании христианства в школах и о том, как важно открыть свой ум и сердце всем веяниям. Мои предки приходят к выводу, что преподобный или голубой, или коммунист — а возможно, и то и другое.
13.00. Новые унижения ждут меня за шведским столом, накрытым на лужайке у библиотечного корпуса. Выпив семь джин-тоников, папа устрашающе громко чихает и лезет в мамину сумочку за платком. Когда он расстегивает сумочку, на лужайку падают три сосиски в тесте, два соленых огурчика, связка копченых коктейльных колбасок и горстка яичных канапе, и все это на глазах директора; тот вежливо кашляет и делает вид, что ничего не заметил. Я бочком пристраиваюсь рядом с какими-то другими людьми и притворяюсь, что они и есть мои настоящие предки.
15.00. Наконец они уезжают. Папа на пассажирском сиденье, мама — за рулем, прихлопнув дверцей подол своего красного платья. Метров сто пятьдесят они толкают нашу развалюху, после чего мотор включается, и они исчезают за углом «дороги пилигрима». Я стою на мощеном тротуаре, глядя на дорогу. Оглядываюсь и вижу высокие корпуса и деревья, которые словно стягивают меня в кольцо. Впервые в жизни я чувствую себя таким маленьким.
18.00. Джулиан отводит восьмерых новеньких в наш корпус. Мы спускаемся по лестнице и оказываемся в общей гостиной (съеденный молью ковер, пара дряхлых красных диванов, телевизор и доска для объявлений). Среди новеньких есть мальчик по имени Сидней, который весит никак не меньше ста пятидесяти килограммов, и тот заморыш с лестницы, которого я видел раньше, — он по-прежнему выглядит так, будто вот-вот откинет копыта. (Некоторые трупы и то повеселее будут.) Лишь благодаря этому полудохлому товарищу я не выгляжу самым щуплым из новеньких. Выясняется, что его зовут Генри Баркер. Наш староста — чернокожий Пи-Джей Лутули; вид у него удивительно серьезный, и одет он опрятно. Он дает важные наставления, типа «не бегайте по двору» и «не ходите по газонам». А потом приказывает укладываться спать. Кажется, впервые в жизни мне приходится повиноваться чернокожему.