«Избавь меня Бог, граф, посягать моей жестокостью на вашу драгоценную жизнь. Вы умоляете меня возвратить Вам свободу; но ужели связь, соединяющая нас и скрываемая Вами от всех, действительно стесняет Вас в Ваших вкусах и удовольствиях? Я не думала, что обязанности, взятые Вами на себя по отношению к той, которой Вы клялись перед алтарем в верности и покровительстве, могли бы так сильно тяготить Вас, даже когда Вы их и не исполняете. Но я спешу, граф, положить конец Вашим томлениям и соглашаюсь на развод. Приступайте к делу; с моей стороны не будет никаких препятствий, и я подчинюсь всем формальностям. Что касается Вашего великодушного намерения обеспечить мою будущность, — освобождаю Вас от этого. Если я не умерла с голода до той минуты, как Вами овладело неодолимое желание свободы, я и впредь буду жить своим трудом, так как привыкла не рассчитывать ни на кого, как только на самое себя, и не имела в виду благоприятный, неожиданный случай, заставивший Вас выступить, чтобы еще раз торговать собой: разорившись, Вы продали себя моему отцу; сделавшись богатым, Вы хотите откупиться. Извольте! Только не думайте, что за подлость, совершенную Вашей матерью против моего несчастного отца, Вы, соучастник этого преступления, расплатитесь комедией в церкви и дарованием мне Вашего имени, достойного Вашей особы и которое никогда не было равным незапятнанному имени моего отца; ему стоила жизни деликатность, заставившая уважать честь тех, кто отнял у него его честь. Уже тогда я бы охотно отказалась от Вашей особы, если бы могла противиться воле моего отца. Но теперь, когда я свободна, делаю это от всего сердца, потому что насколько Вы красивы наружностью, месье Рекен-штейн, настолько Вы некрасивы душой, гораздо некрасивее той совы, которую Вы так боялись показать как свою жену. И теперь, в этом первом и последнем письме, которое я Вам пишу, я объясню причины моего исчезновения. Когда на другой день после свадьбы Вы пришли в кабинет отца и диктовали Вашему поверенному письмо, обрекавшее меня быть удаленной в Биркенвальде, я была случайно скрыта в амбразуре окна; моя робость помешала мне выйти, что вынудило меня услышать ваши злые и неделикатные слова на мой счет. Идиотка, женщина некрасивая до отвращения, никогда не хотела быть Вам в тягость, быть терпимой в Вашем доме.
Лилия де Веренфельс».
С глухим восклицанием Танкред опрокинулся в кресле, письмо выскользнуло из его рук и упало на ковер. Все фибры дрожали в нем; он задыхался. Под гнетом жестких оскорбительных слов, которые он прочел, гордость его сильно страдала, а между тем совесть его кричала ему, что упреки были заслужены; что он поступил подло относительно этой женщины; не только не искупил преступления матери, но еще увеличил его. Конечно, требуя этого справедливого удовлетворения и поручая ему свою дочь, Готфрид не предполагал, что он покинет ее, отречется от нее, как он это сделал.
Уже ранее расстроенный беспокойством, молодой человек вдруг почувствовал себя очень дурно. Вся кровь, казалось, прилила ему к мозгу, красная пелена заволокла глаза, в ушах зашумело, затем все потемнело вокруг него, и он лишился чувств.
Несколько минут спустя Фолькмар вошел в кабинет. Он пришел по просьбе Сильвии поглядеть на больную камеристку и воспользовался случаем зайти на минуту к своему другу, странное, нервное состояние которого внушало ему беспокойство. Он вошел по обыкновению без доклада. Увидев, что граф лежит откинувшись в кресле с закрытыми глазами, доктор подумал, что он спит, и окликнул его, смеясь:
— Танкред, ты начинаешь спать среди бела дня. Ах ты лентяй!
Он бросил шляпу на стул и подошел к бюро. Тут только он с ужасом заметил, что граф был в обмороке, и раскрытое письмо, упавшее на ковер, привлекло его внимание. «Боже мой, какое известие могло так поразить его?» — думал Фолькмар, поднимая листок. Он посмотрел на подпись, и затем взгляд его упал на слова: «Я согласна на развод». Молодой человек вздрогнул и, не помышляя даже о своей нескромности, с жадностью прочел письмо, которое открыло ему печальную семейную драму. «Бедный Танкред, так вот тайна, отравлявшая твою жизнь», — прошептал Евгений. Он запер на ключ дверь спальни и залы, затем спрятал в стол письмо Лилии и, вынув из кармана флакон с солями, старался привести графа в чувство. После долгих хлопот доктора бледное лицо Танкреда слегка оживилось, и он открыл глаза.
— Пойди ляг, тебе крайне нужен отдых, — сказал Фолькмар.
С помутившимся взглядом и лихорадочной дрожью Танкред, поддерживаемый доктором, дотащился до дивана и без сопротивления дал себя уложить и прикрыть покрывалом; но вдруг он открыл глаза и прошептал тревожно:
— Где письмо? Чтобы слуги не нашли его.
— Успокойся, я спрятал его в стол, — отвечал Фолькмар с дружеским участием, сжимая руку графа. Танкред сильно покраснел.
— Евгений, ты прочел и знаешь все?
— Все — нет, но достаточно, чтобы жалеть тебя и понимать многие странности твоей жизни. Но не тревожься, тайну твою узнал твой лучший друг, который желает помочь тебе нести ее тяжесть.
Со свойственной ему пылкостью Танкред кинулся в объятия своего друга. Сердце его было переполнено, и, прерывая свой рассказ потоком слез и судорожными рыданиями, он открыл Фолькмару всю истину о своем прошлом.
Доктор слушал его глубоко взволнованный, но не останавливал его, так как считал благотворной эту сильную реакцию; лишь с нежностью старшего брата гладил рукой шелковистые локоны Танкреда; снова уложил его на диван и дал ему успокоительных капель.
Увидев, что он несколько успокоился, Фолькмар сказал:
— Я не могу одобрить твоего поведения, Танкред, но раз зло сделано, хорошо, что твоя жена дает свое согласие на развод.
— Да, но в каких выражениях! Как собаке она бросает мне мою свободу, так резко высказывая свое презрение. Теперь я не хочу ее великодушия! — воскликнул граф вне себя.
— Это было бы новым безумием с твоей стороны. Ваши отношения так отравлены, что всякий компромисс невозможен. Так не делай же глупостей, прими предлагаемую свободу. Для тебя, равно как и для твоей жены, самое лучшее забыть этот печальный эпизод; быть может, во время процесса ты найдешь возможность уговорить ее принять обеспечение, и если тебе это удастся, все будет хорошо.
Танкред провел день в страшном состоянии духа. Что-то необъяснимое боролось в нем. Презрение Лилии жгло его как раскаленное железо, внушая ему решение, против которого отчаянно возмущалась его страсть к так называемой Норе Берг. Он не сомкнул глаз за всю ночь и, как приговоренный к смерти, ходил по комнатам, обуреваемый страхом, что не устоит в борьбе, терзающей его. В полном изнеможении он опустился на стул возле бюро и перечитал письмо Лилии.
— Надо решиться на что-нибудь, — проговорил он. — Один мыслитель, знавший хорошо человеческое сердце, сказал: «Победа дает спокойствие».
Граф с минуту сидел облокотясь, затем с пылающим взглядом взял лист бумаги и перо. Гордость одержала победу.
«Всякое великодушие, — писал он, — теряет свою цену, если сопровождается насмешкой и осуждением. Ваше согласие возвратить мне свободу проникнуто таким бесчеловечным презрением, что я отказываюсь его принять. Ваши упреки, впрочем, заслужены. Я дурно поступил с Вами, а мои легкомысленные слова были жестоки и непростительны. Тем не менее и я не считаю себя недостойным имени, которое ношу, и как все Рекенштейны исполню мои обязательства, сожалея, что давно не сделал это. Но в одном ошибаетесь: я не продал себя Вашему отцу, и Вы не можете дарить мне свободу, потому что я не хочу разводиться и приеду в Монако за графиней Рекенштейн, чтобы привезти ее к себе домой. Надеюсь, что Вы поступите согласно моему желанию; как бы ни было сильно ваше презрение ко мне, Вы обязаны подчиниться воле Вашего мужа. Жду ответа с указанием места и времени нашей встречи.