Самуил желал, чтобы его обращение в христианство прошло как можно тише; ему неприятно, что опять пой­дут на его счет новые пересуды. Потому он решил, что таинство совершится без всяких пышностей в малень­кой церкви, где служит отец Мартин, тотчас после обед­ни и лишь в присутствии необходимых свидетелей. Ба­рон Кирхберг, единственный из христиан его знакомый, внушающий симпатию, был в отсутствии, но через по­средство фон-Роте члены одной очень почтенной семьи из его прихожан согласились быть восприемниками мил­лионера и его сына. То был отставной офицер, прожива­ющий на свою скромную пенсию с женой и замужней дочерью, выданной за какого-то мелкого чиновника. Эти простые и скромные люди приняли неофитов с самой ис­кренней приветливостью и восхищались красотой ребенка.

Наконец настал день крестин.

Самуил, сосредоточенней и умиленный сердцем, был так спокоен, как уже не был давно. После церемонии он взял на руки маленького Эгона со странным слож­ным чувством и поцеловал его розовый ротик и пепель­ные кудри; ему казалось, что он возвратил ребенку ча­стицу того, что у него отнял.

Он умышленна избрал для ребенка имя Эгон, его деда с материнской стороны. Сам же он принял имя своего крестного отца Гуго: этим именем мы и будем теперь его называть. Из церкви все присутствующие поехали к банкиру, где их ожидал превосходный завт­рак, оживленный искренним весельем. Отец Роте, каза­лось, забыл исповедь бывшего Самуила; его почтенное лицо сияло радостью и самым лучшим настроением духа.

Когда все собрались в зале, Гуго поднес дамам на память об этом знаменитом дне жизни два убора, кото­рые некогда Валерия и Антуанетта ему возвратили. Та­кой подарок представлял целое состояние для скромной бедной семьи. Дамы были восхищены, и дочь, милая, простодушная женщина, тотчас же спросила у своего крестника — не обидится ли он, если она обменяет у ювелира эти слишком роскошные бриллианты на соот­ветствующую сумму денег. Гуго ответил смеясь, что, конечно, она может делать со своим подарком, что за­хочет, и целуя ее руку, присовокупил:

— Когда вы будете матерью, моя милейшая крест­ная, то, надеюсь, вы позволите мне отплатить вам тем же и быть крестным отцом вашего ребенка, «настоя­щим» крестным отцом, который поможет ему преодолеть трудности жизненного пути.

Когда гости уехали, банкир с маленьким новокрещенным пошел к себе в комнату, и радостное настроение мальчика достигло апогея, когда он увидел стол с при­готовленными для него игрушками. Следя за шумными забавами ребенка и терпеливо отвечая на его бесконеч­ные вопросы, он снова поклялся в душе посвятить все свои заботы воспитанию этого насильственно приобре­тенного сына. Привязанность Эгона облегчила ему эту задачу, так как мальчик, хотя и был своеволен, капри­зен и крайне вспыльчив, но, благодаря его любящему сердцу, достаточно было строгого взгляда отца, которого он обожал, чтобы тотчас же привести его в повиновение.

Но вот мысли Гуго обратились к Валерии, образ которой последние дни снова овладел его сердцем. Мысль, что он не вполне забыт ею, что она носила его портрет и, глядя на него, вспоминала, быть может, на­шептанные некогда слова любви, опьяняла его, но вме­сте с тем заставляла страдать, так как за эту тайную верность он заплатил ей тем, что навлек на нее бес­честье, несправедливые подозрения!

— Валерия! — шептал он.— Если бы судьба дала мне возможность пожертвовать жизнью для твоего счастья, я был бы счастлив. Избавиться от никому не нужного су­ществования и не совершая преступления, что может быть лучше этого?

Когда мальчика уложили в постель, он остался один и занялся чтением Евангелия. Вдруг он услышал три отчетливых удара в стену.

— Это отец,— подумал он, вздрагивая.

— Доволен ли ты мной и хочешь ли говорить?

Ответ был утвердительным. Тогда Гуго бросился за бумагой и схватил небольшой столик, в одну из ножек которого был вставлен карандаш. Положив на столик руку, он стал мысленно молиться.

«Твое раскаяние — истинная просьба души. Продол­жай искуплять свои грехи делами, будь верующим и справедливый, тогда это послужит тебе наградой. Я за тебя молюсь и скоро дам тебе свое сообщение».

V

По возвращении из Парижа Антуанетта серьезно за­думала заняться примирением Рауля с женой. В каж­дом из своих многочисленных писем князь умолял не­вестку употребить для того все меры. Болезнь старого графа, принявшая вдруг такой оборот, что не оставалось никакой надежды на выздоровление, послужила Вале­рии первым шагом к сближению с родными.

Антуанетта написала ей нежное письмо, в котором, однако, порицая ее злопамятность, убедительно доказы­вала ей, что было бы преступно не исполнить дочерне­го долга, призывающего ее к постели больного. При этом Антуанетта говорила, что сама она в ожидании родов чувствует себя не совсем здоровой и не может ходить за графом так усердно, как требует того его серьезная бо­лезнь. К этому письму граф сам приписал следующие строки: «Дорогая моя Валерия! Я чувствую, что при­ближается мой конец, и всей душой жажду тебя увидеть. Прости, милая, умирающему отцу и дай ему в последний раз обнять и благословить тебя».

Эти строки и мысль лишиться отца вырвали молодую женщину из оцепенения. Глубоко потрясенная, горько упрекая себя в продолжительном отчуждении, она в тот же день выехала в Пешт. При виде страшной перемены в графе, произведенной его болезнью, Валерия, сдержи­вая душившие ее рыдания, бросилась в объятия отца, который покрыл ее поцелуями.

— Прости меня, дитя мое,— твердил он,— мое не­справедливое подозрение. Как мог я хоть на мгновение говорить, что ты — живой образ твоей матери, этого чистого ангела, могла пасть так низко?

— Мне нечего тебе прощать, отец,— шептала Ва­лерия, прижимая к губам исхудалую руку графа,— не твоя вина, когда внешние признаки сложились против меня. Но клянусь тебе еще раз спасением моей души, что если я неверна была Раулю, то только в мыслях, никогда преступной связи не существовало между бан­киром и мной. Но поразительное сходство его с Амедеем остается фактом.

— Верю тебе, дитя мое, и благословляю тебя, ты всем пожертвовала для меня.

После этого примирения молодая женщина с увле­чением отдалась уходу за отцом. Она не отходила от его постели, отказывала себе в необходимом отдыхе. Ее мучили угрызения совести, что она так долго не при­езжала для исполнения своего дочернего долга. Это тер-, зало ее душу и приводило в отчаяние.

Состояние графа ухудшалось так быстро, что он поже­лал приготовиться к смерти и причастился святых тайн.

В ночь после этого умирающий, казалось, уснул, и Ва­лерия, спрятав лицо в подушку, тихо плакала. Вдруг она почувствовала, что отец положил свою руку ей на голову:

— Не плачь, дитя мое, слезы твои разрывают мне сердце,— прошептал он.— Мои страдания и наступаю­щая смерть — заслуженное наказание за увлечения, ко­торым я предавался. Они довели меня до разорения к подточили мою жизнь, за них ты тоже поплатилась своим счастьем, дорогая, и этот упрек совести отравляет последние минуты моей жизни. Я ежедневно благодарю Бога за то, что Рудольф остановился на скользком пути, найдя счастье в любви жены и детей!