В спальне Кузьминского красовалась «обнаженка». Бело-зеленая девка, больше похожая на труп, вытащенный из воды, чем на красавицу, будоражащую чувства мужчины. В столовой висели нелепые натюрморты, отчего-то выполненные мрачными, темными красками, в гостиной наводил ужас средневековый замок, перед которым высилась виселица, а коридоры украшали карандашные наброски, впрочем, весьма милые. Они изображали домашних животных: кошечек, собачек, цыпляток, утяток… Абсолютный кич, но, согласитесь, намного приятнее смотреть на подобные картинки, чем на висельника.
Промучившись в кабинете, я почувствовал голод и пошел на кухню.
Лариса Викторовна была одна. Кокетливая девушка Катя носилась по второму этажу с пылесосом.
— Чай, кофе? — засуетилась экономка.
В мгновение ока передо мной очутились чашка и тарелка с бутербродами.
Я сделал глоток и не сдержал восхищения:
— Божественно! Первый раз в жизни пью такой вкусный кофе.
Лариса Викторовна зарделась.
— Я варю его с кардамоном, и еще… надо добавить чуть-чуть порошка какао, щепотку, естественно, не растворимого, а настоящего, нашего, фабрики «Красный Октябрь». Ну как, осмотрели дом?
Я кивнул. Масло у них тоже вкусное, в него добавлен чеснок.
— Понравилось? — Лариса Викторовна усиленно втягивала меня в беседу.
— Отличное здание, — улыбнулся я, — вот только…
— Что? — жадно поинтересовалась экономка.
Я на секунду заколебался. Ну какое право я имею критиковать художественный вкус хозяина?
— Так что вам не по душе? — упорно настаивала Лариса Викторовна.
— Очень оригинальные картины, — осторожно ответил я, — по-моему, они… э… э… не слишком соответствуют концепции убранства дома.
Лариса Викторовна прижала палец к губам:
— Тише.
Я замолчал.
Экономка улыбнулась:
— Хорошо, что мне сказали, надеюсь, Сергею Петровичу ничего такого не озвучили?
— Нет, конечно.
— Ага, — кивнула Лариса Викторовна, — если хотите долго работать у Кузьминского… К слову сказать, Сергей Петрович невероятно щедрый человек. Он сначала определяет вам оклад, потом начинает давать премии, делать подарки… Так вот, если желаете долго прослужить у него секретарем, мой вам дружеский совет: хвалите все полотна беззастенчиво. В особенности хозяину по душе, когда его сравнивают с Пикассо. Вот приедет он сегодня со службы, зайдет в столовую, а вы ткните пальцем в эти отвратные темно-зеленые апельсины и скажите: «Господи! Да у вас тут подлинник Пикассо!»
— Насколько я знаю, этот художник никогда не писал цитрусовых, смахивающих по цвету на жабу, — возразил я, — он любил одно время совсем другие цвета. «Розовый период Пикассо», «Голубой период Пикассо», потом увлекался кубизмом…
— Образованного человека сразу видно, — восхитилась Лариса Викторовна. — Но сейчас-то речь идет о том, чтобы потрафить хозяину.
— Так это его работы, — дошло наконец до меня.
— Ну да, — кивнула Лариса Викторовна, — мама Сергея Петровича, Глафира Анисимовна, была художницей. Кстати, картинки со зверушками — ее работы.
— Очень милые.
— На мой взгляд тоже, — кивнула Лариса Викторовна, — но не все ее произведения таковы. От замка меня оторопь берет.
— Это тоже принадлежит кисти Глафиры Анисимовны? — поразился я. — Надо же, какие полярные вещи! Собачата, котята и висельник!
Лариса Викторовна налила мне еще кофе, потом наполнила доверху свою чашку и принялась самозабвенно сплетничать.
Мать Сергея Петровича была странной женщиной. Но ее муж, Петр Фадеевич, вначале не обращал внимания на, мягко говоря, не совсем адекватное поведение жены. Глафира легко переходила от смеха к слезам, быстро обижалась, помнила обиды десятилетиями и могла возненавидеть человека, если он приходил в платье красного цвета. Дальше — больше. Постепенно ее начал раздражать яркий солнечный свет, она стала задергивать плотные гардины и жечь сутки напролет искусственный свет. Потом появилась новая фенька — Глафире стали повсюду мерещиться враги, она перестала есть еду, которую готовила кухарка, питалась одним печеньем, лично покупая его в булочных и пряча у себя в спальне.
Все окружающие воспринимали Глафиру как сумасшедшую, один Петр Фадеевич считал супругу милой сумасбродкой, но, когда она бросилась на мужа с ножом, выкрикивая: «Ты решил меня убить», и у супруга спала пелена с глаз.
В дом косяком потянулись врачи. Диагноз звучал приговором — прогрессирующая шизофрения.
Петр Фадеевич принялся лечить супругу, его жизнь превратилась в цепь однотипных событий: обострение недуга жены — ремиссия — снова ухудшение.
Жить с психически больным человеком в одном доме тяжелый крест. Петр Фадеевич терпеливо сносил все — истерики, крики: «Сейчас покончу с собой», вопли: «Я тебя мучаю…»
Но господь заметил страдания Кузьминского, и случилось счастливое событие. Однажды Петр Фадеевич купил своему маленькому сыну Сереже акварельные краски. Мальчик, с увлечением игравший в солдатиков, вежливо поблагодарил папеньку и забросил коробку в шкаф. Невесть как она попала в руки Глафиры. За одну ночь дама превратилась в страстную художницу. Петр Фадеевич не верил своим глазам. Бьющаяся по пять раз на дню в истерических припадках супруга приклеилась к бумаге, с невероятным энтузиазмом водя по ней кисточкой.
Естественно, муж кинулся в магазин. Через неделю комната Глафиры была превращена в мастерскую. Измученный Петр Фадеевич приобрел жене самые лучшие краски, супердорогие кисти, изумительную бумагу, холсты, заказал мольберт.
В квартире воцарился долгожданный покой, Глафира стала другим человеком, припадки безумия и злобы сошли практически на нет.
Петр Фадеевич как мог поощрял жену. Ее полотна вставлялись в роскошные рамы и немедленно вывешивались на стенах. Гостям вменялось в обязанность изо всех сил хвалить картины. Те, кто недоуменно поднимал брови или презрительно кривил губы, объявлялись персонами нон грата и более никогда к Кузьминским не приглашались.