Юлиус просительным жестом предупредил его, чтобы он не поднимал шума. Но Самуил, натура не очень сентиментальная, не внял этой просьбе. Он протянул руку и отодвинул ветку винограда, которая мешала ему видеть.
Шелест листьев заставил молодую девушку поднять голову. Она слегка покраснела. Мальчик тоже взглянул на окошко и, увидав чужих, уставился на них и забыл свою азбуку. Он начал очень рассеянно называть буквы. Девушка казалась раздосадованной, но, быть может, более этими взглядами посторонних людей, чем ошибками мальчика. Спустя минуту она спокойно закрыла книгу, спустила на землю своего ученика, встала, прошла под окном Юлиуса, ответила на поклон молодых людей и вместе с мальчиком вошла в дом.
Раздосадованный Юлиус оборотился к Самуилу и сказал ему:
— Ну зачем ты их спугнул!
— Ага, я понимаю, — сказал Самуил насмешливым тоном, — копчик напугал жаворонка. Можешь быть спокоен. Эти птички ручные, они вернутся. Ну, так как же, не убили тебя в эту ночь? Судя по всему, этот вертеп разбойников довольно гостеприимен. Я вижу, что твоя комната не хуже моей. Твоя даже лучше моей, потому что в ней есть картины из священной истории.
— Мне кажется, что я видел сон, — сказал Юлиус. — В самом деле, вспомним-ка все происшествия этой ночи. Ведь открыла нам, в самом деле, та самая девушка с противным козлом, не правда ли? Она нам сделала знак, чтобы мы не шумели. Она указала нам конюшню, куда поставить коней. Потом повела нас в дом, на второй этаж, в эти две смежные комнаты, потом зажгла вот эту лампу, потом раскланялась с нами и, не прибавив ни слова, исчезла. И мне показалось, Самуил, что ты был так же ошеломлен всем этим, как и я. Ты хотел идти за ней, я тебя удержал, и мы порешили лечь спать. Правда, все так было?
— Твои воспоминания в высшей степени точны, — сказал Самуил, — и, по всей вероятности, вполне соответствуют Действительности. И я держу пари, что теперь ты мне простил, что я вчера увлек тебя из гостиницы. И ты все еще будешь продолжать клеветать на грозу? Разве я был не прав, Утверждая, что зло ведет к добру? Гром и ливень доставили нам две превосходные комнаты, превосходную местность, на которую стоит полюбоваться, да вдобавок знакомство с прелестной молодой девушкой, в которую мы, ради вежливости, оба должны влюбиться, и которая сама ради вежливости должна оказать нам гостеприимство.
— Ну, опять ты понес! — заметил Юлиус.
Самуил только было собирался ответить на это новыми насмешками, как дверь отворилась, и вошла старая служанка, неся высушенные и вычищенные одежды двух приятелей и хлеб с молоком им на завтрак. Юлиус поблагодарил ее и спросил, кто приютил их. Старуха отвечала, что они в церковном доме в Ландеке, у пастора Шрейбера. Старушка оказалась болтливой и, возясь с уборкой камина, говорила:
— Жена пастора умерла пятнадцать лет тому назад, когда разрешилась фрейлин Христиной. А потом опять, через три года после этого, у пастора умерла старшая дочка Маргарита, и вот теперь он остался один со своей дочкой, фрейлин Христиной, и внуком Лотарио, сыном Маргариты. Сейчас пастора нет дома: он ушел в деревню по своим делам. Но к полудню, к обеду, он вернется и тогда повидается с вами, господа.
— Но кто же нас впустил в дом? — спросил Самуил.
— А, это Гретхен, — сказала старуха.
— Прекрасно. Теперь объясни нам, пожалуйста, кто такая Гретхен?
— Гретхен? Это пастушка, коз пасет.
— Пастушка! — сказал Юлиус. — Вот оно в чем дело. Это объясняет многое, а в особенности объясняет козла. Где же она теперь?
— Она вернулась к себе в горы. Зимой и летом в непогоду она не может оставаться на ночь в своей дощатой хижинке, и тогда она ночует у нас в кухне, в каморке рядом с моей. Только подолгу она у нас не остается. Такая чудачка. Ей душно в четырех стенах. Она любит быть на свежем воздухе.
— Но какое же она имела право ввести нас сюда? — спросил Юлиус.
— Никакого тут нет права, а есть долг, — отвечала служанка. — Господин пастор приказал ей каждый раз, когда она встретит в горах усталого или заблудившегося путника, приводить его сюда, потому что в наших местах гостиниц нет, и он говорит, что дом пастора — дом божий, а дом божий — дом для всех.
Старуха ушла. Молодые люди позавтракали, оделись и вышли в сад.
— Погуляем до обеда, — сказал Самуил.
— Нет, я устал, — сказал Юлиус.
И он сел на скамейку в тени жимолости.
— Устал! — сказал Самуил. — Да ведь ты сейчас только встал с постели. Но вслед за тем он разразился хохотом.
— Ах да, я понимаю! На этой скамейке сидела Христина. Ах, бедняга Юлиус! Ты уже готов!
Явно недовольный и расстроенный Юлиус встал со скамьи.
— В самом деле, давай ходить. Успеем еще насидеться. Посмотрим сад.
И он принялся рассуждать о цветах, об аллеях, словно спеша отвести разговор от предмета, на который его направил Самуил, т. е. от скамейки и от дочери пастора. Он не знал почему, но имя Христины в насмешливых устах Самуила начинало действовать на него неприятно.
Они ходили целый час. В конце сада был виноградник. Но в это время года он тоже был не более, чем сад. Яблони и персики представляли собой пока еще только громадные букеты белых и розовых цветов.
— О чем ты думаешь? — внезапно спросил Самуил Юлиуса, который впал в задумчивость и не говорил ни слова.
Мы не осмелимся утверждать, что Юлиус был вполне искренен, но он ответил:
— Я думаю об отце.
— Об отце! По какому же случаю задумался ты об этом знаменитом ученом, скажи, пожалуйста?
— Эх!.. Да думаю о том, что завтра в этот самый час у него, пожалуй, уже не будет сына.
— Ну, милый человек, не будем заранее писать завещания, — сказал Самуил. — Завтра ведь и мне предстоят те же опасности, что и тебе. Завтра об этом мы и подумаем.
— Будь спокоен, — сказал Юлиус, — моя воля и мое мужество не ослабнут перед лицом опасности.
— Я в этом и не сомневаюсь, Юлиус. Но если так, оставь ты свой угрюмый вид. Вон я вижу, идут пастор с дочкой. Эге, я вижу с ними к тебе вернулась и улыбка. Значит, она тоже вместе с ними ходила в церковь.
— Экий ты злой, — сказал Юлиус.
Пастор и Христина вернулись домой. Христина пршила прямо в дом, а пастор поспешил к своим гостям.
У пастора Шрейбера было строгое и честное лицо немецкого священника, который исполняет сам все то, о чем проповедует. Это был человек лет сорока пяти, следовательно, еще не старый. На лице его лежал отпечаток меланхолической и серьезной доброты. Серьезность порождала его профессия, а меланхолия явилась вследствие утраты им жены и дочери. Он, видимо, был неутешен, и в душе его происходила непрерывная борьба между мраком человеческой скорби и светом христианского упования.