– Да, наверное, но я не хочу, – она подошла к Сигизмунду и обняла за шею. – А вправду говорят, что ты – из польских дворян?
– Правда, – подтвердил мужчина и начал целовать Варю.
«Куда мне до него… Он такой красавец… Обожаю…» – мелькнуло у неё в голове.
* * *
Варя жила от приезда до приезда Сигизмунда: каждое его появление в доме Ламанского становилось для неё мимолётным счастьем. Поляк не смотрел на товарок своей возлюбленной, как не предлагал Ламанский, в итоге тот смирился, мол, нравится тебе девка – наслаждайся, я – человек щедрый и умею быть благодарным.
Варвара же с каждым днём ощущала, что ей становится всё труднее улыбаться своему «благодетелю». Его прикосновения вызывали дрожь, по вечерам перед сном начинало тошнить, кружилась голова. Женщина приписывала сии симптомы отвращению, которое она испытывала к Ламанскому, но вскоре поняла – катастрофа, она беременна.
Майор был твёрд по отношению к своим беременным одалискам, отсылая их обратно в Акатуй и выписывая новых за соответствующую плату. Что касается детей, то начальник Акатуйской тюрьмы не желал дополнительных проблем и осложнений, и Ламанскому пришлось самому заботиться о своём потомстве, которым он с изрядным постоянством пополнял иркутский приют.
Варя пребывала в растерянности: неужели ребёнок от Ламанского?.. Или нет… А, если от Сигизмунда?.. Увы, она точно не знала. Её беспокоило лишь одно – отправят обратно в Акатуй, и прощай любимый…
После долгих раздумий она приняла решение признаться Сваровскому и попросить помощи.
…Варя и Сигизмунд, насладившись друг другом, не размыкая объятий, нежились на любовном ложе. Женщина прильнула к груди своего возлюбленного и водила пальчиком вокруг его соска. Он перехватил её руку и поцеловал в запястье.
– Сигизмунд, думаю, Ламанский отправит меня в Акатуй, – решилась она, наконец, затронуть животрепещущую тему.
– Как? Отчего? – встрепенулся он.
– Я… Я… Словом, я – тяжёлая. И не знаю чей ребёнок – твой ли майора.
– Матка Боска! И что же – я больше тебя не увижу?!
– Ну, год почти прошёл. Мне дали три, осталось всего два…
– Нет! Я не переживу разлуки с тобой! Ты нужна мне! Ни с одной женщиной мне не было так хорошо! – Сигизмунд приподнялся на локте и осыпал Варю поцелуями. – Чем я могу тебе помочь?
Именно этого вопроса и ожидала женщина.
– Придумай что-нибудь, ты же – умный и Ламанский безгранично тебе доверяет. Скажи, что хочешь побыть со мной несколько дней, скажем в Нерчинске, ведь никто не знает, что я – каторжанка, на лбу-то надписи нет. Заплати ему и обещай вернуть, скажем, через два-три дня. Я же в это время схожу к бальнику, говорят, он умеет вытравливать нежелательный плод травами.
– Как скажешь! Я на всё согласен. Только бальник – человек Ламанского. Тебе об этом известно?
– Да. Но деньгами он не побрезгует. Берёт он за свои услуги десять рублей.
– Хорошо, это не деньги. С бальником всё ясно… А, чем бы соблазнить Ламанского? – Сигизмунд задумался.
Утром Сигизмунда осенило: он посмотрел на свой серебряный перстень с евкдаловым[36] камнем, приобретённым по случаю в Иркутске полгода назад. Ещё тогда Ламанский, заметивший обнову торговца, не преминул высказаться по этому поводу: «Отличная вещица. Умеешь ты, Сигизмунд, выбирать. Евкладовый камень – такая редкость по нашим временам, говорят, его месторождения на Урале вконец истощились».
Припомнив слова майора, торговец направился к нему, тот же изволил завтракать.
– Доброго здоровья, ваше благородие, – Сигизмунд поприветствовал хозяина.
– А это ты… Присаживайся, откушай со мной.
– Премного благодарен, – гость сел за стол, прислуга тут же поставила ему прибор.
– Сергей Викторович… – начал Сигизмунд, поигрывая своим перстнем на свету, камень же, уловив солнечный лучик, отражал его, переливаясь оттенками розового и фиолетового цветов.
– Ах, Сигизмунд, до чего ж хорош твой евклад – просто чудо! – Ламанский прервал трапезу и залюбовался камнем.
– Ваше благородие, я знаю, что перстень вам шибко нравится…
– Не то слово, – подтвердил хозяин.
– Поэтому я хочу его вам подарить, – Сигизмунд снял перстень с пальца и протянул Ламанскому, тот же оторопел от такого предложения.
– Право – не откажусь! Но скажи, ведь твой подарок – не просто так?! А? – хозяин пытался догадаться о причине такой щедрости.
– Вы правы – не просто так. Прошу вас позволения одолжить мне Варвару на два-три дня, я собираюсь в Нерчинск…
– Как тебя задела эта бабёнка! Да, что ни говори, – хороша бестия! А в постели!
– Задела, – подтвердил Сигизмунд.
– Ладно, бери уж, я щедрый. Но учти…
– Не волнуйтесь, Сергей Викторович, если что – вы ни причём…
– Вот-вот.
Сигизмунд, отъехав на телеге от острога на достаточное расстояние, достал из мешка лабашок и пайбу[37], протянул их Варваре.
– Вот, оденься, так сойдёшь за местную крестьянку.
Женщина послушно скинула телогрейку, облачилась в крестьянскую одежду и поклонилась любовнику.
– Не поминай лихом, Сигизмундушка. Мало ли что…
Мужчина растерялся.
– Ты что такое говоришь?! Как я без тебя?
– Всякое при этом бывает. Знай, если умру – любый ты мне…
Сигизмунд привлёк Варю и поцеловал в губы.
– И думать не хочу о плохом, всё будет хорошо. Иди.
Варя вошла в тайгу и, обойдя бурелом, направилась в указанном Сигизмундом направлении к болоту. Примерно через час неспешного ходу она заметила баглю[38] поросшую болотным борщевиком. Женщина, превозмогая страх, вступила на шаткие брёвнышки и, держа наготове длинный шест, начала медленно продвигаться вперёд.
Стояла звенящая тишина… Неожиданно затрещал болотный кулик, вслед за ним нетигель[39]. Варя передвигалась почти крадучись, стараясь не думать о том, что вокруг багли могут быть многочисленные бадараны[40], и если оступишься – всё медленная смерть, будет засасывать час, а то и более.
Погода стояла прохладная, только сошёл снег, от частого дыхания шёл пар, но Варе было жарко. Она остановилась, перевела дух, сняла с головы платок, и снова двинулась вперёд. Наконец, в сером болотном тумане показалась хижина бальника. Варя перекрестилась:
– Слава Богу, дошла…
Не успела Варя постучать в дверь хижины, как она отворилась, перед ней появился сам бальник: высокий, худощавый, его совершенно седые длинные волосы свисали паклями; длинный вытертый до дыр сюртук, потерявший первоначальный цвет висел на нём мешком, на ногах были надеты крестьянские лапти, подшитые грубой кожей.