— Очевидно, они стали невольными свидетелями того, как готовилось убийство. Если вы помните, стол, на котором находилась бутылка… Предположительно с цианидом.., так вот, стол этот стоит вплотную к окну. Я специально выходил на улицу и исследовал снег возле окна. Он вытоптан, и на нем осталось множество следов и окурки, из чего легко сделать вывод, что покойные Доржо и Дугаржап некоторое время простояли возле окна и увидели то, что не должны были видеть. Допускаю, что сами они могли и не придать значения происходящему на кухне. Но наш изворотливый убийца, заметив их, сразу же смекнул, что, когда преступление станет свершившимся фактом и начнутся допросы свидетелей, Доржо и Дугаржап могут дать бесценные сведения. Они сообщат компетентным органам о том, кого видели за окном, и тем самым точно укажут на убийцу…
Я слушала Чижа, раскрыв рот. И дело было даже не в том, что звонил он складно. А в том, что все заслуги по исследованию снега у окна он присвоил себе! Как будто меня там и близко не было, как будто не я прикрывала его тылы, когда собаки гнались за нами по пятам! Как будто не он целовал меня в пропахшей убийством кухне!.. Ловкий сукин сын, нечего сказать!
— Теперь о временном факторе, — продолжал витийствовать Чиж. — Временной фактор имеет в нашем случае решающее значение. Я сказал о нескольких минутах… Возможно, я неточно выразился. Решающими могли стать не минуты, а секунды. Убийца, с которым мы имеем дело, не просто умный и хладнокровный человек. Это человек, обладающий недюжинным математическим умом и таким же недюжинным поэтическим воображением. Он вынашивал план убийства Аглаи Канунниковой давно. Более того, он угрожал ей! За несколько месяцев до сегодняшнего рокового вечера. Но об этом вам лучше расскажет Алиса, личный секретарь покойной. Прошу!
Я бросила на Чижа испепеляющий взгляд. Гнусный придаток к видеокамере решил сдать меня с потрохами! Эпистолярно-цветочная эпопея, которую я холила и лелеяла, которую кормила с ложечки в надежде передать ее правоохранительным органам крепенькой и здоровенькой, — эпистолярно-цветочная эпопея должна быть озвучена! Да еще в присутствии убийцы, который сам ее и затеял! И которому принадлежит жесткая и полная конкретики фраза “БОЙСЯ ЦВЕТОВ, СУКА!”.
— Ну, что же вы, Алиса! — подбодрили меня дамы. — Рассказывайте!
Семь пар глаз уставились на меня с живым любопытством. Но смотреть в эти глаза мне не хотелось. За их блеском, за их радужной оболочкой, в прозрачном садке глазного дна, отфыркиваясь, отплевываясь и поигрывая плавниками, и сейчас резвился убийца. До него было рукой подать, и никто больше не стоял между нами. Аглая, до сих пор защищавшая меня своим беспечным детским безрассудством, умерла.
Она умерла. Она была мертва. И Доржо с Дугаржапом тоже были мертвы. Невинные круглолицые пьянчужки, вся вина которых заключалась в том, что они увидели чуть больше, чем должны были увидеть. Но может статься, что они не видели ничего, и тогда смерть их не только нелепа, но и несправедлива! Кто даст гарантию, что меня не ждет та же участь?..
— Мы вас внимательно слушаем!
Они действительно сгорали от нетерпения, и я решилась. Привязав свой страх к позвоночному столбу, я поведала о письме, в очередной раз на бешеной скорости проехав мимо голосовавшего на обочине слова “сука!"
(употреблять его в контексте Аглаи мне снова не захотелось). И о цветах, служивших прямым продолжением письма. Но стоило мне только упомянуть о них, как жрица оранжерей Минна Майерлинг оживилась.
— Что это были за цветы, деточка? — добрым учительским голосом спросила она.
— Желтые гвоздики… Их приносили несколько раз. А сегодня… Уже здесь, в доме, Аглае подбросили цветок в комнату.
— Какой цветок?
— Он и сейчас у нее на груди. Приколот к вырезу… Я протестовала, но Аглая не стала даже слушать…
— Да-да, я обратила внимание… Вы знаете, что это за цветок?
— Честно говоря, до сегодняшнего дня я ничего подобного не видела.
— Это камелия. Вам что-нибудь говорит термин “язык цветов”? — Минна, эта любительница носовых платков за восемнадцать тысяч долларов, начала теснить меня грудью, а я…
Я мысленно костерила себя на все лады! Ну, конечно же, именно я — я, а никто другой — проявила преступную халатность! Именно я, зная, что Аглае угрожают, ровнехонько сидела на своей заднице и даже не поинтересовалась историей предмета. И нельзя исключить, что все эти гепатитные гвоздички и малокровные камелии сказали бы мне больше, чем записка угрожающего содержания!..
— Камелия — цветок, означающий внезапную смерть, милая моя. Цветы камелии держатся на ветке недостаточно прочно, отсюда и их грустное назначение. Что касается желтых гвоздик — это символ презрения. В цветах есть масса нюансов, и нюансов не всегда удобных. Вереск может посочувствовать вашему одиночеству, а гортензия — подчеркнет холодность. Опасайтесь анемонов — доброжелатели не упустят случая напомнить вам о том, что вы страдаете неизлечимой болезнью… Я уже не говорю о базилике — у него печальная участь. Ненависть и отвращение, вот что он означает!
До сих пор голос Минны убаюкивал меня, но при упоминании базилика сон как рукой сняло.'.. Черт возьми, Райнер-Вернер! Райнер-Вернер, отметивший свой первый приход к Аглае дурацким желтым пакетом с базиликом! Я инстинктивно повернула голову в сторону немца: полная безмятежность. Или он и думать забыл о базилике, или… Или удачно маскируется!
Впрочем, я тут же с негодованием отвергла эту мысль. Если кому и была невыгодна смерть Аглаи, то в первую очередь господину Рабенбауэру. Несмотря на легкомысленный презервативный эскорт, Райнер-Вернер был профессионалом, жаждавшим заполучить для перевода книги Канунниковой. Ее смерть, как ни крути, лишала Райнера куска детективного пирога. И вряд ли способствовала росту его благосостояния, приправленного сосисками и тушеной капустой. При хорошем раскладе немец мог затариться работой на год вперед, теперь же из безвременно погибшего канунниковского вымени не выдоить и капли свободно конвертируемого молока. Нет, немец здесь ни при чем. Да и разве могут быть кровожадными этот безволосый торс, и распухшие от собственной значительности мускулы, и бесхитростные икры, и.., и то, что до сих пор было скрыто от меня — сначала за пеленой джинсовой ткани, а потом — за мягким верблюжьим одеялом…
Неизвестно (вернее, хорошо известно), куда бы я забрела в своих фантазиях, если бы не Чиж, который снова перехватил инициативу. После моей вяло откатанной обязательной программы наступила очередь его произвольной.
— Я не буду настаивать на том, что моя версия является единственно верной, — начал Чиж. — Но она имеет право на существование так же, как и все другие. В этой версии есть два ключевых момента: дверь, соединяющая оранжерею с кухней, и разбитая ваза.
— Что это еще за разбитая ваза? — спросила Софья. — До сих пор речь шла только о разбитом бокале.