Мама долго молчала, а потом тихо ответила, что не может выполнить мою просьбу, не может, и все.
— Мама, но почему? — взмолилась я. — Почему нельзя просто сказать ему, что все нормально?
— А что он обо мне может подумать, если я вот так сдам с рук на руки свою дочь, словно вещь? Вдруг он захочет кому-нибудь рассказать? Вдруг ты убежишь от него прямо завтра? И что, если он решит тогда выставить свои картины? Что, если он объявит на весь мир, что я отдала ему свою несовершеннолетнюю дочь? Дескать, пришла и сказала: «Бери», словно уличная сводня.
— Мама, он на такое не способен! — возмутилась я.
— О нет. Все способны, и он способен. И сможет до конца жизни меня шантажировать. Думаю, его адвокат уже достаточно накопал. И он уже в курсе, что, когда ты убежала, никто не удосужился поднять трубку и позвонить в полицию Лос-Анджелеса. И наверняка знает: у тебя что-то было с Марти. И очень может быть, что ты успела посвятить их во все подробности.
Я умоляла ее поверить мне, но все было бесполезно. И тогда до меня дошло. А что, если предложить ей компромат на тебя в обмен на ее услугу? Тогда она почувствует себя хозяйкой положения. Я вспомнила о фотографиях к серии картин «Художник и натурщица». Мне очень нравились эти снимки. Я видела, как ты их проявлял. И кроме того, я прекрасно знала, что ни один из них ни черта не доказывал, поскольку невозможно было разобрать, кто именно там изображен. Словом, ни ты, ни я не идентифицировались. Слишком зернистое изображение, и очень тусклый свет.
Но мама, естественно, ничего не заметит. Когда она под кайфом, то даже в очках практически ничего не видит.
И я решила, что лучшего хода и не придумаешь. Надо идти ва-банк. И я описала маме фотографии, а она внимательно меня слушала.
— Ты ведь всегда можешь сказать, что твои детективы выследили меня, а потом нашли и фотографии. И они нужны тебе для моей же безопасности. Но когда мне исполнится восемнадцать, ты ему их отдашь. А к тому времени, мама, уже не будет иметь особого значения, останусь я с ним или нет и покажет ли он хоть кому-то свои картины. Все останется в прошлом. Не думаю, что он тебя возненавидит. Он умный и поймет, что все делается ради моего же блага.
Шофер довез меня до самого дома, и я открыла входную дверь в тайной надежде, что ты еще не вернулся. Раздался телефонный звонок — звонил Дэн Франклин, — и я чуть было не умерла от страха.
Я уж хотела было отдать маме проявленные снимки на тему «Художник и натурщица», но потом подумала, что она сразу поймет, что снимки ни о чем не говорят. Тогда я взяла негативы, которые, как я знала, хранятся в специальных папках, и поспешила к двери, когда опять раздался телефонный звонок. На сей раз звонил Алекс Клементайн. И я подумала, что, похоже, удача мне изменила.
Когда я наконец вышла из дому и снова села в машину, то повторила маме план действий. Я объясняла ей его до тех пор, пока он полностью не уложился у нее в голове. Я уеду в Кармел, а она дождется тебя и пустит в ход уже описанные выше аргументы, чтобы добиться твоего согласия позаботиться обо мне.
И тут мамино поведение чуть заметно изменилось. Она впервые за все время нашего разговора откинула капюшон и посмотрела прямо на меня.
— Скажи мне, Белинда, ты любишь этого человека? Наверное, любишь. И тем не менее отдала мне негативы. Ты ведь накинула петлю ему на шею ради каких-то своих мелких расчетов, — сказала она, и на лице ее появилась безобразная горькая усмешка, от которой мне стало совсем тошно.
От неожиданности у меня перехватило дыхание. Похоже, она сравняла счет. И тогда я, словно невзначай, бросила ей:
— Мама, ты ведь прекрасно понимаешь, что вряд ли воспользуешься снимками. Потому что, если ты все же так сделаешь, я засажу Марти за решетку.
— Неужели ты способна поступить так с моим мужем? — поинтересовалась она и пристально посмотрела на меня, будто хотела увидеть что-то очень важное для себя.
И тогда я напрягла все свои мыслительные способности, чтобы понять, что же она на самом деле хочет услышать, и сказала:
— Да, ради Джереми Уокера я пойду на все. И ни перед чем не остановлюсь.
— Ты та еще сучка, Белинда, — произнесла она. — Держишь за яйца двух мужиков. У нас в Техасе такую, как ты, прозвали бы шельмой.
Мне вдруг стало до слез обидно от такой несправедливости. Но по ее глазам я поняла, что попала в самую точку. Я дала ей понять, что вычеркнула Марти из своей жизни. Я любила только тебя. И она наконец мне поверила.
— Полюбуйся на себя! Что ты творишь? Я глаз не сомкнула, ночей не спала, думая, что, может, я ошиблась насчет тебя и Марти, может, я к тебе несправедлива, может, ты где-нибудь бродишь одна-одинешенька. Мне казалось, будто я продолжаю обвинять Марти во лжи, поскольку отметала вероятность того, что ты можешь действительно навсегда пропасть или оказаться в беде. Но в действительности все вышло совсем по-другому. Не правда ли? Ты, оказывается, жила в этом причудливом доме с богатеньким мистером Уокером. Шельма — вот самое правильное определение для тебя.
Я из последних сил старалась не сорваться. «Белинда, — говорила я себе, — если она будет утверждать, что небо зеленое, соглашайся. Ты должна. Другие всегда так делали».
— У тебя нет ничего от меня. Разве не так? — безжизненным голосом продолжила мама. — Ты копия Джи-Джи. Ты даже говоришь, как он. Словно я здесь и ни при чем. А теперь ты торгуешь своей задницей, совсем как Джи-Джи, который с двенадцати лет подставлял ее всем желающим.
Я напряглась и стала размышлять о том, было ли такое в практике нашей совместной жизни. Поворачивалась ли она ко мне неприглядной стороной своей натуры? А потом я вспомнила, как она разговаривала с Галло или жаловалась Триш с Джилл на того, кто, как ей казалось, ее обидел. Но тогда меня это не касалось. И вот теперь она сидит и, улыбаясь, говорит мне гадости. Но я взяла себя в руки, так как прекрасно понимала, что надо довести начатое дело до конца.
— Интересно, Джи-Джи тебе когда-нибудь рассказывал, как он начинал? — не унималась мама. — Как окучивал старых чудаков на букву «м», которые прокладывали ему путь наверх? Когда-нибудь рассказывал тебе, как пудрит мозги доверчивым старушкам, делая им завивку? Яблоко от яблони недалеко падает. Ты точно такая же вруша, как Джи-Джи. Ты спишь с мистером Уокером за деньги. Разве нет? Опутала его своими ленточками и бантиками. Надо же было быть такой дурой! Как можно было забыть о том, что кровь Джи-Джи рано или поздно даст о себе знать!
Я вся кипела внутри. Мне казалось, что я вот-вот взорвусь. Но я с отсутствующим видом смотрела в окно и старалась ни о чем не думать. Она все говорила и говорила, и я тонула в потоке ее слов. Я с горечью думала о том, что она безнадежна. Но никто и никогда не узнает о ее подлинной сущности. Ведь я жила рядом с ней, страдая от постоянного смятения чувств, когда все переворачивалось с ног на голову, белое становилось черным и невозможно было отличить правду от лжи.
Возможно, мы с ней больше уже не увидимся. Она вернется к себе в Голливуд, опять подсядет на наркотики и привычную ложь и будет так жить до тех пор, пока в конце концов все же не сделает этого — и не важно, будет то пистолет или таблетки, — и никогда не узнает, почему мы оказались по разную сторону баррикад. Интересно, она еще помнит Сьюзен или название нашего фильма? И поделится ли с кем-нибудь воспоминаниями о том, как едва не убила меня, попытавшись убить себя?