— Из Неаполя.
— И парик. Седой парик. Полагаю, надо обладать определенным шиком, чтобы надеть такой парик: из натуральных волос, с длинной косой. Ничего фальшивого или современного. Она была страшно худой, от нее осталась только тень.
— Восемьдесят фунтов.
— И все же, Джереми, она оставалась очень живой, очень остроумной и все еще привлекательной.
— Несмотря ни на что, все еще привлекательной.
— Она предложила мне присесть и выпить с ней бокал шампанского. Возле ее постели стояло серебряное ведерко со льдом. И она рассказала мне, как во время Марди-Гра король парада обычно останавливался у каждого дома по Сент-Чарльз-авеню, в котором жил бывший король, и тому приходилось лезть по приставной лестнице на королевский трон, чтобы выпить вдвоем по бокалу шампанского, а всей процессии ничего не оставалось, как терпеливо их ждать.
— Да, так оно и было.
— Ну, она тогда сказала мне, будто мой приезд в Новый Орлеан, чтобы повидаться с ней, для нее все равно что выпить шампанского с королем этого праздника. А я, конечно, ответил, что считаю ее великой писательницей, для меня большая честь играть Кристофера Прескотта в экранизации «Багрового Марди-Гра» и что премьера прошла великолепно. Она рассмеялась и заявила, что это ты написал роман от начала до конца. Она даже не знала, кто такой Кристофер Прескотт! О, как она смеялась! По ее словам, она надеется, что он был джентльменом, этот Кристофер Прескотт, и пил шампанское с королем во время «Багрового Марди-Гра». Она сообщила мне, что ты опубликовал под ее именем две последние книги и напишешь за нее еще много других. Синтия Уокер прекрасно себя чувствовала в твоих руках. Синтия Уокер будет жить вечно. Она даже завещала тебе свое имя. Ты всегда будешь писать под именем Синтии Уокер, объясняя, что нашел рукописи в ее архиве в банковской ячейке уже после ее смерти.
— Ну, я не стал этого делать, — произнес я.
Он вздохнул и затушил сигарету. Наступила благословенная тишина. Ни звука вокруг. И только рев машины на Сент-Чарльз-авеню. Я слышал его за две тысячи миль от того места, где мы находились, а еще чувствовал запах ее комнаты.
— Мне позвонили в Нью-Йорк, когда она умерла, — сказал он. — Наверное, два месяца спустя. В тот вечер мы как раз пили за ее здоровье в клубе «Сторк». Она была удивительной личностью.
— Без сомнения. А теперь, пьяный бездельник, выметайся из моей машины, — сказал я. — В следующий раз, когда будешь писать книгу, можешь вставить нашу историю.
— Я жду этого от тебя.
— А что, если я так и сделаю? — подумав с минуту, ответил я. — А потом кто-нибудь сделает телефильм. И продажи всех ее книг тут же пойдут вверх…
— Но ты ведь не решишься!
— …так же как и продажи моих книг, и все благодаря тому, что люди получили малую толику правды. Искусство основано на правде, и публика это знает. А теперь, пьяный бездельник, давай пошли в дом. Ведь кому-то надо и на жизнь зарабатывать.
Он одарил меня долгим взглядом и улыбнулся своей фирменной киношной улыбкой. Выглядел он просто великолепно, будто кто-то поработал над ним, имея под рукой увеличительное стекло, и устранил даже малейшие изъяны, тонкую морщинку или нежелательный волос.
А про себя я гадал, думает ли он о другой части той истории, если, конечно, еще помнит о ней.
В тот день, уже готовясь покинуть мой дом, он зашел с заднего крыльца в мою мастерскую, закрыл за собой дверь и небрежным жестом запер ее на задвижку. Он опустился на кушетку, пригласив меня сесть рядом. Мы занимались любовью — если можно так выразиться — примерно минут пятнадцать, а потом за ним пришел лимузин и увез его прочь.
Во времена своей молодости, в расцвете славы, он был видным мужчиной, стройным и поджарым, с вьющимися волосами цвета воронова крыла. Помню, он еще носил белый льняной костюм с розовой гвоздикой в петлице, а через плечо у него был перекинут белый плащ, отдаленно напоминающий накидки, в которых он появлялся в кинофильмах. Бездна обаяния. В этом он ничуть не изменился.
«Когда поедешь на Западное побережье, остановишься у меня», — сказал он тогда и записал номер своего телефона на сувенирных спичках. Я позвонил по данному номеру три месяца спустя, когда решил покинуть дом.
И у нас была короткая интрижка — с неделю, не больше — в его роскошном, ухоженном доме на Беверли-Хиллз, а потом он сказал: «Малыш, ты вовсе не обязан это делать. Ты нравишься мне таким, какой ты есть». Сперва я нe поверил своим ушам, но выразился он вполне недвусмысленно.
Свою порцию секса он мог получить где угодно, и ему было безразлично, оказывался ли рядом смазливый маленький садовник-японец или новый официант из «Чейсена». Чего он действительно хотел, так это видеть в своем доме красивого и неиспорченного молодого человека, который был бы ему за сына.
Когда из Европы вернулась его жена Фэй, я стал гораздо лучше разбираться в происходящем, тем более что подолгу гостил у них и успел привязаться к обоим, справедливо считая то время лучшим в своей жизни.
Вечеринки, походы в кино и по магазинам, карточная игра допоздна, выпивка, бесконечные разговоры, утренние прогулки — все это было чрезвычайно приятно, и я напрочь забыл об интимной близости с Алексом, словно она была плодом моего воображения. Я уехал только после того, как закончил портрет Фэй, который и по сей день висит у них в гостиной над камином.
Она была из тех хорошеньких старлеток на комических ролях, которых сегодня вряд ли хоть кто-нибудь вспомнит, ее карьера и жизнь были проглочены Алексом, но сколько бы у него ни было любовников или «сыновей», она всегда была единственной и неповторимой — женщиной всей его жизни. После ее смерти Алекс прошел все круги ада.
С тех пор я ни разу не был в постели с мужчиной, хотя время от времени и испытывал нестерпимое желание, по крайней мере в юности. Несмотря на то что Алекс напрочь утрачивал интерес к своим повзрослевшим «сыновьям», мы с ним навсегда остались друзьями.
За прошедшие годы мы с ним пережили поистине драматические моменты, и нам еще многое предстоит преодолеть.
«Не волнуйся, малыш, — сказал он мне сегодня перед уходом. — Я не собираюсь рассказывать новоорлеанскую историю или любую другую. Правда — не моя специальность. И никогда не была».
«Ну хорошо, — с горечью отозвался я. — Если, конечно, не изменишь точки зрения».
«Ты сегодня какой-то колючий, — натянуто улыбнулся он. — И очень странный. Почему бы тебе на время не выйти из тумана и не поехать со мной на юг?»
«Не сейчас», — ответил я.
«Тогда возвращайся домой и рисуй маленьких девочек».
«Ты все правильно понял».
Я закурил одну из этих жутких «Голуаз», поскольку ничего другого у меня не осталось, и поехал вниз по Ноб-Хилл и дальше в Хейт в надежде отыскать Белинду.
Напрасно я спорил с Алексом. Он был абсолютно прав относительно того, что я не смогу рассказать ту старую историю. Ни одна из моих бывших жен не слышала ее. Так же, как и близкие друзья. И я точно возненавидел бы Алекса, если бы он сделал ее достоянием гласности. Интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что я не переступал порог материнского дома с тех пор, как сел в самолет, вылетающий в Калифорнию. Но, насколько мне известно, дом сохранился именно в том виде, что описывал Алекс.