— Пустит… те!.. — наконец удалось выговорить ей уже в то время, когда ее судорожно скорченные пальцы ослабевали и бессильно скользили с его рук.
Последний проблеск сознания молнией осветил перед Лугановичем ужасный смысл происходящего. С внезапным безумным отвращением он выпустил ее шею, всю покрытую темными красными пятнами, и сидел, вытаращив глаза, ничего не понимая и не видя перед собою.
Она судорожно двигала головой, глядя на него дикими непонятными глазами.
— Больно!.. — хрипло и слабо наконец проговорила она.
Страшная жалость, омерзение к себе, мучительная нежность потрясли Лугановича. Он ахнул, бросился перед кроватью на колени и стал целовать руки, плечи, бедную изуродованную шею.
— Нина, Нина!.. — бормотал он сквозь слезы, чувствуя, что это точно она — прежняя Нина, бедная, опозоренная, несчастная.
И в эту минуту ему казалось, что всей жизнью своей он искупит прошлое. Жена, дети-все полетело куда-то и исчезло, как не бывшее. Он любил только ее, эту несчастную, измученную, жалкую женщину.
— Нина! Ниночка!.. Прости!..
— Уйди!.. — услышал он над собою слабый страдающий голос.
Он взглянул и увидел, что она плачет. Плачет, с широко открытыми глазами, глядя прямо вверх перед собою. Все тело ее содрогалось, и судорожно скорченные пальцы мяли и рвали простыни и скомканное одеяло. И эти плачущие открытые глаза были так страшны, что вся душа его содрогнулась.
Он хотел что-то сказать, схватить ее в объятия, спрятать в самое сердце свое, заставить забыть все, отдать ей всю жизнь свою.
— Уйди!.. — повторила Нина.
Он посмотрел на нее как безумный.
— Уйди… Уйди же!.. — крикнула она с такой мукой, с таким отчаянием, что волосы шевельнулись у него на голове.