Не развалилось, построено крепко.
А еще фаворит смеялся:
— Ох и уложу я тебя, Катя, завтра в грязь лицом!
— Не уложишь, славянскую кадриль поведет Салтыков.
— С чего это?!
— Ежели я буду участвовать, так мне поддаваться станут, надо чтоб честно было.
Конечно, она понимала, что и Орлову поддаваться будут, но уже не так.
— А судить-то кто станет? — вдруг вспомнил Григорий.
— Миних.
— Кто?!
— Миних. Распорядитель — князь Голицын.
На следующий день с раннего утра на лугу уже не протолкнуться — занимали места. Екатерина, глядя в окно, смеялась:
— Ну, поесть и попить им можно вынести, а вот куда нужду справлять станут?
Орлов, собираясь к своей команде, спокойно пожал плечами:
— Куда? Под трибуны.
— Фи! Это же вонять будет!
— Нечего было заранее пускать.
— Гриша, распорядись, чтобы следили за поведением публики, не то и впрямь провоняет.
Пришлось самым предусмотрительным договариваться меж собой да по очереди бегать подальше по нужде.
Амфитеатр получился большой, подобный греческому с двумя воротами — Северными и Южными. Богато украшенные ложи для императрицы и цесаревича с самыми приближенными, попроще для знати и скамьи для остальных. Народу набилось столько, что все равно государыня переживала за крепость постройки Ринальди. Сам архитектор сидел в ее ложе бледный от волнения.
Но стоило обер-церемониймейстеру Голицыну дать знак, а трубам возвестить о начале, как все переживания забылись.
Участники парада въезжали на луг с двух сторон — в Северные ворота с Миллионной Салтыков и Григорий Орлов, в Южные с Малой Морской Алехан и Репнин. Появление разукрашенных колесниц с прекрасными дамами вызвало такой вопль восторга у публики, что Екатерина даже уши прикрыла:
— Антон Иванович, ежели от веса не рухнуло, то от крика непременно рухнет.
Ринальди было не до смеха — публика в восторге топала ногами куда сильней, чем вчера это делали солдаты.
Чья-то победа вызывала новый вопль восторга и буйство эмоций и новый приступ страха у архитектора. Императрица сжалилась:
— Антон Иванович, ты уж или домой иди, или плюнь на все и забудь, что это ты строил.
— Как можно? Как можно? Нет, все выдержит!
— Тогда не трясись. Глянь-ка, как ловко стрелы мечут.
За каждой каруселью следил свой набор помощников судей, старательно записывая каждую удачу или промах. В «Карусели» все важны, каждый свои очки приносит, а потому нельзя одному быть точным, а другому промахиваться.
Когда по окончании очки сложили и посчитали, вышло, что Григорий зря бахвалился, карусель Алехана набрала их хоть и немного, а больше. Но предстояло еще оценить театральную сторону, внешний вид участников. Попытались отдать судейство императрице, но Екатерина отказалась:
— Я только зрительница, пусть и восхищенная.
Спорили до хрипоты, потому как «римлянин» Григорий выглядел куда предпочтительней «сарацина» Алехана. Алехан предложил даже выйти на поединок, мол, кто победу одержит, тот и во всей карусели победил! Но для поединка было уже темно, отложили решение на завтра.
Публика расходилась возбужденная и довольная, пусть уж победа достанется обоим братьям Орловым — они друг дружку стоят. Дамы, участвовавшие в игре, напротив, настаивали на борьбе до конца, мол, так нечестно, ежели турецкая карусель более ловкой оказалась…
На следующий день братья и впрямь выступили перед публикой, но на сей раз устроители поступили хитрей: они не стали устраивать поединок, а лишь попросили снова проехать и себя показать, бросая копья без цели… И снова мнения разделились, уж больно хорош был Алехан. И все же, посовещавшись, лавровый венок отдали Григорию Орлову, но и Алехана не обидели.
Императрица заметила, что Алехан слишком тяжело дышит, поинтересовалась:
— Гриша, что с Алексеем?
— Болен он, а лечиться не хочет, уповает на своего Ерофеича, который Потемкина чуть вовсе слепым не оставил.
Немного погодя Алексея все же отправили лечиться в Италию, где через несколько лет он очень даже пригодился. Была в том своя хитрость, Екатерина просила:
— Алексей Григорьевич, не просто здоровье поправляй, а разведку веди, каково действительное положение дел там да в Греции. Нам с турками обязательно воевать, хочу от тебя знать, что там слышно.
Григорий после отъезда братьев почувствовал себя вдруг осиротевшим, но вместо того, чтобы сильнее привязаться к Екатерине, начал куролесить пуще прежнего. Мужицкая дурь из него перла, особенно после пьянки… Трезвым был хорош, умен, хотя и ленив, а в пьяном виде все чаще распускал руки. Силища у фаворита бычья, синяки у императрицы не проходили.
Панин, который терпеть не мог всех Орловых вместе взятых, настраивал и настраивал Екатерину против фаворита и его братьев. Он был несказанно рад отъезду Алексея с Федором, но оставался главный Орлов — Гришка. Что за нрав у него! Умен, широк натурой, схватчив, но притом ленив, безалаберен, пьяница и дебошир. Каким был в гвардии, таким и остался.
Никита Иванович уж и письма посольские императрице показывал, которые тайно вскрывал, о чем послы прекрасно знали. Екатерина только вздыхала:
— Они не знают Григория Григорьевича, как его знаю я.
Ждала усмешку у Панина, но тот только вздыхал:
— Не стоит он вас, Ваше Величество…
В глубине души Екатерина уже давным-давно все понимала, и то, что не таков Орлов, каким она всем его представляет, что не таков, каким видеть желает, прятала синяки, прятала самого пьяного Гришку даже от слуг… Все надеялась увлечь его чем-то дельным, ждала, что он займется управлением вместе с ней. Очень хотелось друга, помощника, а не просто крепкого мужчину в постели. Переписка с Вольтером, Дидро или императором Фридрихом не могла заменить общения с умным человеком, который прекрасно бы знал положение дел в России.
И сознаться, что попросту боится любовника, тоже никому не могла — было стыдно. Чуть вздыхала свободней, когда он уезжал куда-то или надолго прятался в подаренной Гатчине, где Ринальди начал строить ему большой, но какой-то мрачный дворец. Но Гришка возвращался, на радостях дня три был ласковым и даже нежным, но потом все повторялось — пьянки, измены и побои.
Бывало Екатерина до утра лежала без сна, стараясь не плакать, чтоб глаза не были красными, пыталась понять, почему ей так не везет с мужчинами. Петр был не лучше, пусть не бил, но тоже пил и издевался, Салтыков бросил, Понятовский струсил, а Орлов превратил жизнь в муку, сладкую, но муку, которую то хотелось прекратить, то напротив — продлить.
Удалить его от себя? Но Орлов просто убьет, о чем говорил не раз; сумасшедшего Гришку не остановят никакие охранники, придет и убьет. Кроме того, вспоминая жаркие ласки непутевого любовника, Екатерина понимала, что не в силах отказаться от этой запретной, нелегкой, постыдной любви.