В приемной никого не было, но в самом кабинете Трабушинского слышался какой-то разговор и другие звуки. Инна решила выждать, она не хотела появляться там при свидетелях. Подойдя к приоткрытой двери, она прислушалась.
– Ты не понимаешь, – говорил Григорий Исаакович. – Какой это ужас! Я знал, что она может сорваться каждую секунду, но чтобы так безобразно, так постыдно… Нет, это самый настоящий стресс, самый настоящий… Мне необходимо расслабиться, и ты знаешь, что это получается только в твоем обществе. Иди, иди сюда… Ирочка, иди сюда!
Инна осторожно заглянула в кабинет. Трабушинский и Рокотова! Ирина устранила Веру, что открыло ей путь в гранд-дамы.
Осторожно отойдя в сторону, Инна задумалась. Виталий уже три дня не ночует дома, совсем скоро он попросит ее съехать. Рокотова, добившись своего, не даст ей спокойно жить. Она – та же Вера, только на тридцать лет моложе.
Инна приняла решение. Ей нужно уходить из театра. Но перед этим следует проучить Ирину. Она использовала ее, нагло обманула, крутит роман с Трабушинским.
Дождавшись, пока в половине второго закончится репетиция, Инна притаилась и увидела, что Ирина прошествовала к себе в гримерную.
– А, это ты, – сказала та, заметив входящую Инну. Рокотова сидела около зеркала, приводя свое лицо в порядок. – Можешь меня поздравить, я теперь прима «Колизея». Думаю, эта встряска пойдет на пользу театру, освежит его кровь, придаст силы…
– Ты подставила меня, Ириночка! – медленно и четко произнесла Инна, глядя в зеркало. Ее глаза встретились со взглядом Рокотовой. Та даже не вздрогнула, продолжая очищать кожу косметическим молочком.
– Ты о чем? – как ни в чем не бывало, спросила она. – Я тебя не совсем понимаю, дорогуша!
– О том, что ты знала, что у меня нет ни единого шанса стать любовницей Трабушинского, так как уже сама захомутала старичка.
– Что, своими глазами убедилась в этом, Инночка? И что ты теперь желаешь? Иди к себе, дорогуша, не мешай мне, я домой доберусь к трем, а на репетицию надо утром к восьми.
– Значит, ты просто таскала моими руками каштаны из огня? – Голос Инны был ровен и спокоен.
– Конечно, – ответила Ирина, расчесывая волосы. – А что ты хочешь? Твои проблемы, дорогуша. Твои собственные. Скажу честно, я тебя подставила, но тебе захотелось слишком многого. Выползла с Тихого океана, зацапала Виталика и ротик раскрыла на Трабушинского. А жирным кусочком-то не подавишься, дорогуша? Подай мне полотенце, оно там, на спинке стула…
– А если я расскажу обо всем Трабушинскому или вообще кому-нибудь? Тебя растопчут, Ириночка, растопчут, оплюют и утопят в унитазе…
– Не хами, дорогуша. Тебе никто не поверит. Тем более, Вера всех уже достала, от нее рады избавиться и Трабушинский, и другие актеры, и вся Москва. Теперь пусть сидит где-нибудь в Ялте или Гаграх, вспоминает прошлое, мемуары пописывает… И еще запомни, дорогуша. – Глаза Ирины сверкнули, взгляд стал колючим и злым. – Заткни свой ротик, а не то тебя в два счета выкинут из «Колизея», а я такого наговорю всем, что тебя в столице даже метро подметать не возьмут. Прикуси язычок и гордись, что помогла зажечься сверхновой звезде – Ирине Рокотовой!
Инна поняла, что проиграла. Доказать, что у нее имелся устный договор с Ириной, было невозможно. Никаких следов, ведущих к Рокотовой. Наркотик Вере подсыпала она, а не Ирина.
– Дай полотенце, ты что, дорогуша, оглохла? Это Москва, тут каждый борется за себя, это тебе не Урюпинск или Вышний Волочек. У кого больше ума и изворотливости, тот и на коне. А ты, увы, пока ходишь в конюших. – Раздался ее смех, низкий, едкий и вульгарный.
Инна подала ей полотенце и на секунду представила, что закидывает его ей на шею, душит, Ирина мечется, ее тело сотрясают судороги, глаза вылезают из орбит, щеки синеют. И она умирает.
Когда Инна услышала хрипы Рокотовой, то сначала не поняла, в чем дело. Она осуществила то, о чем подумала. Вафельное полотенце, захлестнутое вокруг шеи Ирины! Инна разжала руки. Нет, она не станет убийцей!
– Ирина? – произнесла она. – Ира, что с тобой?
Рокотова не отвечала. Косметика размазалась по лицу, рот приоткрылся. Она была мертва.
Инна посмотрелась в зеркало. Она убила Рокотову. Убить, оказывается, очень легко. Ей не следовало этого делать, но раз уж так получилось… Ирина заслуживала смерти.
Тщательно обтерев все предметы в комнате, Инна вышла, плотно затворив дверь. Ирину найдут завтра утром. На нее никто не подумает, решат, что это сделал бесноватый поклонник или тайный фанат Ассикритовой.
В ту ночь Инна заснула быстро, так и не дождавшись Виталия. Кошмары ее не мучили.
Следующая неделя была неделей следствия, допросов и расспросов. Как Инна и полагала, никто и представить не мог, что убийца она. Официальное следствие заглохло, а в кулуарах шушукались, что это месть Веры. Ассикритову, по чьему-то навету обвиненную в убийстве молодой соперницы, подвергли общественному остракизму. Она снова запила и, отвергнутая абсолютно всеми театрами, скрылась на курортах.
В апреле до Москвы дошло печальное известие – в санатории для деятелей сцены, в Пицунде, на сорок девятом году жизни скончалась Вера Максимилиановна Ассикритова. В официальном некрологе, напечатанном в паре газет и распространенном по многим театрам, говорилось, что она умерла от аллергической реакции на какое-то снотворное. Однако волна слухов тотчас захлестнула столицу, люди уже в открытую утверждали, что это было самоубийство. Ассикритова не выдержала краха своей карьеры, всеобщей обструкции и презрения.
Инна пошла на ее похороны. И вовсе не для того, чтобы получить удовольствие от вида теперь уже навечно поверженного противника. Наоборот, у нее было мерзкое чувство, что она виновата, это она убила Веру.
Ассикритова лежала в роскошном гробу, заваленном дорогими в начале апреля цветами. После смерти ее полюбили все, и это было похоже не на похороны, а на праздник. Вера, которая теперь действительно выглядела лет на тридцать, была в своем лучшем платье. Инна вдруг захотела во всем признаться, довести до сведения каждого, что именно ее подлая затея привела к такому финалу, но это длилось мгновение.
Инна снова подумала, что убить – легко. Гораздо легче, чем пишут в детективах. Она убила Ирину и Веру, но обвинить и тем более судить ее за это не смогут.
На богемной вечеринке, посвященной открытию выставки какого-то подпольного фотографа, Инне удалось найти себе новую любовь. Фотограф, высокий человек с длинными нечесаными волосами и лохматой бородой, был в клетчатой рубашке, расстегнутой до пупа, обнажающей мохнатую грудь. Видимо, он считал, что в человеке все должно быть едино – и голова, и грудь, и борода. Его чествовали шампанским вперемежку с коньяком, портвейном и водкой. Большая часть присутствующих ничего не понимала в его работах, но так как ими восхищались на Западе, а одновременно какие-то пропагандистские работы бородача имели успех и в СССР, то каждый стремился познакомиться с новым гением русского фотодела.