Меня арестовали в отеле — наряд полиции, вызванный кем-то из персонала, скороговоркой зачитал мне права и, нацепив наручники, вывел через холл, в котором толпились и глазели постояльцы, к машине с мигалками.
Я плохо соображала, что произошло, перед глазами нее стояла жуткая картина: обезглавленная Валерия Артуровна в ванне и залитый кровью мраморный пол. Я отчего-то вообразила, что полицейские взяли меня с собой в качестве главной свидетельницы — имеются же программы по защите важных информантов. И я, ничтоже сумняшеся, причислила себя к подобным персонам. В американских триллерах обычно показывают, что прелестную героиню (ну точно я!), решившуюся дать показания против мафиозного босса, охраняет группа полицейских, которых убивают злобные киллеры. Героиню в последний момент спасает мускулистый красавец, с которым она занимается любовью на месте побоища, а затем оба ретиво убегают от шоблы киллеров.
Прозрела я тогда, когда меня запихнули в камеру для допросов и стали по полной программе обрабатывать полицейские, требовавшие сознаться в том, что я убила мадам Свентицкую. У них даже имелся сотрудник, отлично говоривший по-русски.
Человеком, спасшим меня, был вовсе не мускулистый красавец, а Дэвид Сазерленд, с которым я даже под непосредственной угрозой смертной казни не согласилась бы заняться любовью. Он вошел в комнату для допросов и спас меня от полицейских, заявив, что он — мой адвокат и что я не собираюсь давать показания.
Потом со мной беседовала дама с короткой седой стрижкой и стальным блеском в глазах, кажется, профайлер, в чьи обязанности входило установить, являюсь я маньяком или нет. А после появилась фифочка-брюнетка с бледным лицом, которая заявила, что я могу катиться на все четыре стороны.
Мистер Сазерленд повез меня в ресторан (надо отдать ему должное — он не потребовал с меня ни цента за свои услуги). Там нас накормили и напоили по высшему разряду, и только позднее я узнала, что ресторан принадлежит крупному итальянскому мафиозо, которого Дэнни (так я называла своего защитника) спас от газовой камеры.
— Вот что, милая моя, — сказал Дэнни, и его рука, украшенная платиновой печаткой, легла мне на коленку, — делай, как я говорю, и у тебя не будет проблем.
О, сколько раз я слышала подобную фразу в родном издательстве! Обычно ее обращали к начинающим авторам. Как-то я произнесла ее в адрес мадам Свентицкой, на что та вспылила и заявила, что ей, примадонне российской беллетристики, никто не смеет указывать, как себя вести и что говорить. Да, Валерия Артуровна — чрезвычайно сложный человек. Вернее, была таковым.
Я думала, что меня немедленно вышлют из Штатов, но вместо этого Дэнни сообщил: пока надо, наоборот, остаться в Лос-Анджелесе.
— Но где я буду жить? — спросила я. Издательство, до глубины души потрясенное убийством мадам Свентицкой, в лице генерального заявило, что не собирается более оплачивать номер в дорогом отеле.
У Дэнни, как всегда, ответ был наготове:
— Пара моих приятелей, ведущих журналистов, возьмут у тебя интервью. И они за него заплатят. Но — восемьдесят процентов мне, двадцать тебе.
Грабеж среди белого дня! Но мне не оставалось ничего иного, как дать согласие. Дэнни обеспечил мне номер в шикарном отеле (не в том, где отрезали голову мадам Свентицкой) и заявил, что сделает из меня «звезду».
Однако наиболее радостным событием стало для меня посещение Эдика — Эдуарда Холстона, красавца-журналиста, завладеть сердцем которого мне теперь не мешала назойливая Лера. Скажу честно, что я не особенно горевала по поводу кончины моей патронессы. Я придерживалась точки зрения монахов ордена траппистов, которые приветствовали друг друга словами «Помни о смерти!». Рано или поздно мадам Свентицкая все равно скончалась бы. Смерть — естественный и, увы, неизбежный конец для всего живого. Конечно, родное издательство предпочло бы, чтобы он наступил лет через восемьдесят пять, после выхода в свет, скажем, семьсот тридцать девятой книги Валерии Артуровны, однако пути Господни неисповедимы.
— Привет, — сказал журналист.
Я бросилась к нему на шею и, не удержавшись, разрыдалась. Мой трюк сработал (ведь Эдик и не подозревал, что я когда-то училась в театральном), он принялся утешать меня, уверяя, что самое ужасное осталось позади.
Меня же интересовало то, что было у нас впереди. И, изображая из себя хрупкую, сломленную женщину (мужчинам, как говаривала моя бабушка, надо дать возможность почувствовать себя рыцарями), позволила отнести себя на кушетку. Если бы Эдик проявил чуть больше напора, то мы бы слились с ним в поцелуе, однако его занимало в первую очередь мое самочувствие, а также то, что я намерена делать.
— Мне предписано сидеть в Лос-Анджелесе до особых распоряжений, — сообщила я, принимая из рук Эдика стакан с водой.
Он заботливо укутал меня пледом, и я подумала: а вот никуда милому журналисту от меня не деться. То, что не успела сделать мадам Свентицкая, чье обезглавленное тело теперь покоилось в одном из моргов «города ангелов», довершу я, ее секретарша.
— Ваша прокуратура опасается, что если отпустит меня обратно в Москву, а потом выяснится, что убийца — все же я, то меня ей никогда не выдадут, — произнесла я трагическим голосом. — На моей родине запрещено экстрадировать граждан России, в чем бы они ни обвинялись. А ваши прокуроры, в особенности прыткая Дана Хейли, так и хотят увидеть меня в газовой камере.
Я снова зарыдала, и Эдик принялся утешать меня. Манипулировать мужчинами так легко! Впрочем, не всеми: мой бывший муж к этой категории не относился. Понимая, что не стоит перебарщивать со слезами, я высморкалась с салфетку, заботливо протянутую Эдиком, и сказала:
— Так что пока я буду сидеть в номере отеля и ждать, когда же мне дозволят отправиться обратно в Москву.
— Надо сказать, что на человеческую долю выпадали и гораздо более ужасные испытания, чем задержаться на неделю-другую в Калифорнии, — заметил иронично Эдик. Малыш был прав. Тем более что я знала: мне предстоит провести их с ним.
— Все только и говорят, что о «Зодиаке», — продолжил Эдик.
— И ты имеешь к этому самое непосредственное отношение, — сказала я, и журналист, слегка покраснев (румянец делал его еще более неотразимым!), захлопал длинными ресницами и фальшиво удивился:
— Что ты имеешь в виду?
— Ну как же… — Я выудила из пачки газет один из бульварных листков. — Вот твой опус о последних часах жизни великой писательницы Свентицкой и о происшествии во время приема у режиссера фильмов ужасов…
Почти все факты в статье были перевраны, мадам Свентицкая представлена в виде тридцатилетней длинноногой красавицы, а я сама — в роли роковой соблазнительницы с волосами цвета червонного золота.
— Ах, это… — произнес с легкой улыбкой Эдик. — Что ж, так я зарабатываю на жизнь. А теперь поведай мне обо всем, что с тобой произошло. Завтра я напишу сногсшибательную статью…
— Вопросами оплаты за интервью со мной ведает Дэнни Сазерленд, — сказала я.