"Это старость, — подумал Звягинцев, — самая настоящая старость. Мерещится черт знает что и абсолютно на пустом месте: болезненная мнительность, какие-то странные фобии. Или это вылезает подсознание, оскорбленное и ушибленное многолетней работой в милиции? Или все те мелкие делишки, которые ты вел всю жизнь, теперь мстят тебе, вгрызаясь беззубым ртом в подсознание?
Кой черт. Пал Палыч Звягинцев, ты же никогда не был аналитиком, лавры всех этих умников в следственных кабинетах и хлыщей, прикуривающих свои сигареты от зажигалок жертв преступлений…
Нужно провериться у психиатра".
Но для того, чтобы провериться у психиатра, нужно было спуститься вниз, в большую жизнь. В ту жизнь, которая забрала у него единственного сына. А этого Звягинцев не хотел категорически.
А пока нужно найти этого самого Казбека, племянника любвеобильного черкеса. И Звягинцев отправился к бугельному подъемнику, ведущему на спуск для новичков. У подъемника в соломенном кресле-качалке и такой же соломенной шляпе сидел Арик Штиллер.
Арик Штиллер был достопримечательностью «Розы ветров». В прошлом году, в межсезонье, Арику исполнилось восемьдесят лет. Скромный юбилей отметили в узком кругу приближенных. Для этого Арика вместе с его качалкой перенесли в банкетный зал ресторана, где ему были преподнесены дорогие горнолыжные очки и торт, довольно точно воспроизводящий ландшафт у «Розы ветров». При этом взбитые сливки имитировали снег, а сам комплекс зданий достойно представляли медовые коврижки. Про тишайшего немца Арика ходили легенды. Поговаривали, что в войну он был егерем знаменитой дивизии «Эдельвейс», отличным горнолыжником и снайпером, снял не один десяток зазевавшихся русских солдатиков, и сам Геринг наградил его Железным крестом за храбрость. Но с Кавказа вместе с «Эдельвейсом» почему-то не ушел, остался здесь и прожил десяток лет на ледниках. А потом прибился к одной из турбаз. В самом конце его длинного пути маячила «Роза ветров», где он и собирался умереть.
И даже место себе присмотрел — в распадке, недалеко от гостиницы.
Арик эти чудовищные мифы об «Эдельвейсе» не поддерживал, но и не опровергал. Он мирно доживал свой век у бугеля, собирая у «чайников» билеты на подъем.
— Привет, Арик, — заорал Пал Палыч на ухо Штиллеру. — Как жизнь молодая?
Арик пожевал губами, что означало: «Привет, жизнь молодая движется по накатанной колее: никаких слаломных завихрений».
— Ты Ахметкиного племянника знаешь?
Это был праздный вопрос: престарелый Штиллер обладал феноменальной памятью на имена и лица, даже случайные.
— Казбек? — Арик так же аккуратно сцеживал слова, как и кормящая мать — молоко. — Поднялся недавно.
— Покажешь, когда на новый зайдет?
— Покажу.
…Ждать пришлось недолго. Спуск для новичков был самым коротким: что-то около пятисот метров. И через двадцать минут Арик ткнул скрюченным пальцем в маленькую фигурку, хромающую к подъемнику.
Племянник Ахмета был точной, хотя и уменьшенной копией своего дяди: сейчас он плелся в кильватере двух молоденьких лыжниц, тоже направляющихся к подъемнику; на лице тринадцатилетнего Казбека была написана явная заинтересованность этими яркими бабочками в красных комбинезонах. У самого бугеля Звягинцев перехватил мальчишку.
— Ты Казбек?
— А что?
— Ты мне нужен. Отойдем.
Малолетний Казбек бросил тоскливый взгляд на нимф, и Звягинцев сжалился:
— Ладно, успеешь еще накататься. Рассказывай.
— Чего?
— Про Васю.
— А что — про Васю?
— Он тебе снаряжение подбирал?
— А что?
— Вопросы здесь задаю я! — рявкнул Звягинцев.
— Ничего я не сделал…
— Давай по порядку: дядя попросил Васю, чтобы он подогнал тебе лыжи, правильно?
— Ну.
— И вы пошли подбирать лыжи. Правильно?
— Ну.
— Он тебе их подобрал. — Звягинцев уже начал терять терпение.
— Ну.
— И что было дальше?
— Ничего.
Дохлый номер. Звягинцев даже вспотел, достал из кармана пальто носовой платок, больше похожий на грязную банкетную скатерть, и промокнул им лоб. «С абстрактным мышлением у пацана дело швах. Попробуем пододвинуть его к конкретике».
— Значит, подбирать лыжи вы отправились утром, так?
— В полдесятого, — проявил неожиданную сметливость Казбек. — Сразу после завтрака.
— А почему запомнил? — От неожиданной удачи Звягинцев даже сдвинул шляпу на макушку.
— Завтрак в девять, так я его ждал.
— И вы пошли.
— Да.
— Стали подбирать снаряжение, — снова затянул свою волынку Звягинцев. — Долго подбирали?
— Не знаю. Нет. Вернее, так. Сначала он нашел мне ботинки. Потом лыжи. Еще нужны были крепления и палки…
А потом сказал, чтобы я ждал его, что он сейчас придет… Что ему кому-то нужно что-то сказать…
И тут Звягинцев вспомнил.
Ну, конечно, первый раз Васька заходил к нему что-то около десяти, он просто ломился в дверь. И даже разбудил Пал Палыча, который всю предыдущую ночь самоотверженно, но безуспешно сражался с радикулитом: именно это и взвинтило Звягинцева. Он посмотрел на часы и только потом послал Ваську подальше.
Было девять пятьдесят две, если верить его «Командирским». Плюс пятнадцать минут, на которые всегда отстают его часы, — итого: десять ноль семь.
Значит, Васька что-то такое вспомнил, если бросил мальчишку в «Каменном мешке» с ботинками, но без креплений.
С лыжами, но без палок. Что-то такое, что не требовало отлагательств. Ведь не за сюжетным же ходом для своего романа отправился он к Звягинцеву.
Тогда о чем он мог подумать? Что вспомнить?
Или — увидеть?
Видя, что толстый дедуган о чем-то задумался, Казбек попытался ринуться к подъемнику. Но Звягинцев ловко ухватил его за полы куртки.
— Значит, так. Вася подобрал тебе лыжи и стал подбирать палки, так?
— Ну.
— А с чего это он решил уйти, он не сказал тебе?
— Нет. Копался-копался там, чего-то рассматривал, а потом сказал, что ему нужно срочно уйти и что он скоро вернется…
— И все?
— Все.
— А как он выглядел?
— Никак. То есть — обыкновенно.
— Ничем не был… — Звягинцев щелкнул пальцами, пытаясь подобрать слово, — ничем не был взволнован? Или озадачен? Или что-то вспомнил, может быть… Знаешь, как люди что-то вспоминают?