Пальцы Ямакаси ерошат Васькины волосы, пытаются скрутить пряди в кольцо – ничего не получится, дружок, слишком уж они коротки, а подчинить их себе и вовсе невозможно.
– Значит, не будем понапрасну терять время?
– Значит, не будем. Для начала отправимся за твоими вещами… Ты где живешь?
– Здесь неподалеку, у Сенной площади.
– Тогда пошли.
Дом, где до последнего времени жила птица Кетцаль, и правда оказывается неподалеку – один из тех грязных доходных домов, которые испокон века лепятся к каналу Грибоедова: облупленный фасад, разбитые двери парадных, плакаты «SALE» едва ли не в каждом окне. Представить его обитателей не так уж сложно: алкаши-грузчики с Троицкого рынка; спившиеся старухи, еще в пионерском возрасте видевшие Сергея Мироновича Кирова; азеры, торгующие фруктами и зеленью.
– Подождешь меня? – спрашивает Ямакаси. – Я быстро.
Он и правда возвращается быстро – минуты через три, Васька даже не успевает устроиться на каменной тумбе парапета. Уже издали он машет ей рукой, но вместо того, чтобы подойти, скрывается в ближайшей подворотне.
Подворотня занимает гораздо больше времени, Васька уже начала волноваться, – и напрасно. Сначала она слышит чихание мотора, и лишь потом появляется сам Ямакаси с синим мопедом между ног. Он лихо подкатывает к Ваське и ставит обе ноги на мостовую.
– Едем?
– А где же вещи?
То, что болтается за спиной Ямакаси, трудно назвать вещами: худосочный холщовый рюкзак, какими торгуют в сети псевдоэтнических магазинов «Ганг», однажды Васька купила там браслет с раковинами каури – застежка от него сломалась через пятнадцать минут. Нет никакого сомнения в том, что и рюкзак обладает той же степенью надежности.
– Это все. Подержишь его? А то мне будет неудобно вести.
– Конечно.
Легкость рюкзака смущает Ваську и заставляет строить догадки: что же там навалено? Пара трусов, пара носков, пара футболок. Более тяжелой (на случай снегопада, на случай затяжного дождя) одежды нет и в помине, да и невозможно представить Ямакаси в чем-нибудь другом, кроме белых летних брюк и жилетки. Впрочем, даже в этом легкомысленном тряпье угадывается со скрипом найденный компромисс между внешним миром и татуировками. Посмотреть бы их целиком, да-а… И о чем только она думает?
О Ямакаси.
И еще о том, что в пока недоступном для нее рюкзаке что-то шуршит и позвякивает.
На корпус мопеда нанесен странный рисунок – нечто, свивающее узкое длинное тело в кольца: то ли червь, то ли змея.
– Ну что же ты? Садись.
– Седло чем-то вымазано…
Сиденье мопеда, действительно, испачкано: три или четыре бурых пятна, не слишком свежих.
– Это краска, она не оттирается. Ничего страшного, садись.
Васька набрасывает лямки рюкзака на плечи и устраивается у Ямакаси за спиной.
– Куда ехать?
– На Петроградку. Я покажу короткий путь.
– Да ладно. Я сам знаю короткий путь.
Ямакаси берет с места так резко, что Васька едва не падает с седла. Единственная возможность доехать до места без приключений – это ухватиться за его торс и как можно плотнее к нему прижаться. Васька подозревает, что минимум восемь из десяти порномультяшек начинаются именно так.
* * *
…Они снова возвращаются к Фонтанке, сворачивают налево и идут параллельно реке. Мопед – не самое быстрое средство передвижения, но Ямакаси выжимает из него все соки, легко обходя скучающие в перманентных пробках легковушки. Светофорами он тоже не слишком-то озабочен, он вообще ведет себя так, как будто их не существует и никого не существует, – что ж, это вполне в духе птицы Кетцаль, привыкшей к свободе воздушных потоков.
Не светофоры беспокоят Ваську – бурые пятна на сиденье.
На краску они непохожи.
Один только вид пятен вызывал неприязнь, теперь же, усевшись прямо на них, Васька чувствует легкую тошноту.
– Это кровь? – Вопрос следует после того, как Ямакаси наконец соизволил остановиться на светофоре у площади Ломоносова.
– Какая еще кровь?
– На седле.
– Понятия не имею. Мопед достался мне даром, а дареному коню… сама понимаешь, в зубы не смотрят. Сказали, что краска, а в подробности я не вникал.
Ваську не проведешь. И потом, сам Ямакаси, – обнимавший ее за плечи на краю крыши; копавшийся в механизмах ее тела, – подарил ей новые знания. Или – скорее – ощущения. Или – предчувствия. Васька наивно полагала, что они относятся лишь к прогулкам по железным холмам. Оказалось – нет, оказалось – они никуда не ушли, что чувствует Васька теперь?
Что бурые пятна и Ямакаси как-то связаны между собой.
Гораздо крепче, чем связаны Чук и Гек, чем Гоа и юго-западная оконечность Португалии, ну, и что в этом страшного?
Ничего.
Еще секунду назад Ваську мучила тошнота, теперь от нее не осталось и следа, от спины Ямакаси пахнет кровельным железом. Ваське хотелось бы пробежаться по нему, оглашая окрестности бессмысленным криком. Упасть на него и подставить лицо солнцу (луне), таким же серповидным и узким, как глаза Ямакаси.
– Я ее ненавижу, – эти слова вырываются из Васьки помимо волн, она не думала их произносить и все же произнесла.
– Кого?
– Свою сестру.
– У тебя есть сестра?
– Лучше бы ее не было.
– Старшая сестра или младшая?
– Старшая. Мы живем вдвоем, сколько себя помню.
Это не вся правда. Васька, конечно же, помнит родителей, хоть и смутно, – обрывками, клочками. А еще она помнит милого дядю Пеку, который оставался милым до тех пор, пока не сообщил, что родители погибли. Васька может вызвать сцену признания в любую минуту, стоит только закрыть глаза, набрать в легкие побольше воздуха и впиться ногтями в ладони. Вот он гладит ее по голове и вручает куклу Барби (на следующий день Васька оторвала ей голову и выбросила в окно) и заявляет, что ему нужно поговорить с чудесной умницей Васькой.
Все знают, что Васька умница, рассудительная девочка, а разговор будет серьезным.
Конечно, соглашается Васька, конечно, дядя Пека.
Ты ведь соскучилась по маме и папе, Васька?
Еще бы не соскучилась! Мика мне надоела, и их письма из Египта надоели тоже. Мика не умеет меня усыплять, а мамочка умеет, она пела мне песенки перед сном. И рассказывала сказки.
Разве Мика не рассказывает тебе сказки?
Это совсем не те сказки. И Мика пахнет совсем не так, как мамочка, а я люблю как пахнет мамочка. А папочка обещал сводить меня в зоопарк.