– Готовила бы коктейли в пляжном баре?
– Готовила бы коктейли просто в баре.
– Кстати, а почему все-таки поздно? Ты так и не объяснила.
– Ты разве не понимаешь?..
Безучастно наблюдать, как этот парень накручивает на палец кольца ее волос, означало бы горько обманывать себя.
Надо остановиться.
– Ты разве не понимаешь? – с горечью, достойной сигары бриссаго, повторяет Мика.
– Нет.
– Я не уехала, хотя могла бы. И семь лет, и пять, и даже неделю назад. Тогда бы я не встретила тебя. А теперь уезжать поздно. Ничего это не изменит.
– Что значит – «ничего»?
– То, что я буду изводить себя мыслями о тебе. И от этих мыслей не спасут ни Германия, ни Таити, ни пляжный бар, ни просто бар. Любое граффити на стене напомнит мне о твоих татуировках, любая портьера в окне напомнит мне о твоих брюках и твоей жилетке. Если кто-нибудь рядом закурит, я обязательно вспомню о твоей бриссаго. Если к остановке подкатит автобус или проедет мебельный фургон, я обязательно вспомню о твоем мопеде. Каждый раз надевая ботинки или сапоги, я буду вспоминать о твоих сандалиях… Теперь ты понял?..
Мике плевать, как она выглядит в глазах этого парня. Перезревшей бабой, жаждущей мужской ласки, или нимфоманкой, неспособной справиться с собственным дремучим либидо, или начитавшейся любовных романов домохозяйкой, – какая разница, если ничего нельзя изменить?
– Мои сандалии называются эспарденьяс. Их тачают в Испании. Ты, кстати, никогда не думала об Испании?
– Не так серьезно, как о Германии и о Таити.
– Таити не так далеко, как кажется. А о Германии и говорить нечего. Открой дверь в соседнюю комнату – и вот она, Германия. Так что если бы ты даже уехала… эмигрировала, эвакуировалась, бежала под покровом ночи от встречи со мной… Нет никаких гарантий, что я не появился бы в твоем пляжном баре и не заказал бы у тебя коктейль. И ты должна была бы очень постараться, чтобы меня удивить. Я знаю толк в коктейлях.
– Не сомневаюсь.
Надо остановиться самой и остановить этого парня. Не позволять ему держать себя за руку, не позволять ему касаться пальцами губ и волос, не позволять ему смотреть на себя так.
– По-моему, ты не совсем прав, – собрав остатки сил, Мика пытается отвести от себя напасть по имени этот парень.
– Почему?
– Мы ведь почти родственники. Ты – парень моей сестры. И ты собирался сделать промышленный альпинизм семейным бизнесом. Разве ты забыл?
Он нисколько не смущен, и его руки нисколько не смущены, наоборот, они стали еще настойчивее.
– Я сожалею, – говорит он.
– О чем? – сердце у Мики падает.
– Я сожалею, что мы познакомились именно так. Что ты оказалась сестрой моей девушки. Я бы очень хотел все изменить.
Ничего не возможно.
Они оба понимают это. Это было бы слишком пошло, слишком банально. Никто не хочет казаться подлецом и прелюбодеем, да и каково это – курить сигару бриссаго, свернутую мертвыми детскими руками, с подлецом и прелюбодеем? Даже если вынести за скобки истеричку и психопатку Ваську, в скобках все равно останутся они – подлецы и прелюбодеи: алгебра и начала анализа, хорошо усвоенные Микой, намекают на это совершенно недвусмысленно. Даже если представить (всего лишь на минуту представить), что между ними могло бы произойти это, не важно когда, не важно где – на Таити, в Германии, в пляжном баре или просто в баре, куда никто не ходит в эспарденьяс, – они все равно будут знать, что когда-то они были подлецами и прелюбодеями.
И могут снова ими стать.
В любой момент.
Все это ясно как божий день. Но почему тогда Микино сердце колотится так бешено? Почему она хочет, чтобы руки этого парня касались ее снова и снова?
Этот парень – бог, и в этом все дело. Мика сама второпях произвела его в боги, и он будет оставаться богом до тех пор, пока она же его и не разжалует. А бог не может быть ни подлецом, ни прелюбодеем.
По определению.
– Что ты делаешь? – закрыв глаза, спрашивает Мика.
– Целую тебя…
Нет, он – не бог, ему не нужны подпорки, придуманные Микой. Он самодостаточен, он – этот парень, сумасшедший азиат, и он всегда берет то, что ему принадлежит по праву. А принадлежит ему все. И Микины, еще никем не целованные губы, тоже.
Странное все-таки занятие – целоваться.
Странное и увлекательное одновременно. Как будто по твоим губам бегают сотни ящериц и богомолов. Целоваться – все равно, что пробовать блюдо, о котором ты не имел никакого представления, совершенно непонятно, хорошо это или плохо, вкусно или нет.
Все-таки, наверное, вкусно.
Да нет же, просто пальчики оближешь!
Мика понимает это, как только язык этого парня проникает ей в рот. Он осторожно касается Микиных зубов и – ящерицей, богомолом – проползает дальше, к нёбу. И Мика больше не чувствует себя взрослой, почти тридцатилетней Микой, а превращается в маленькую девочку, спрятавшуюся в пещере от грозы. Пещера конечно же – это то, что находится позади губ, она темна, но Мика ничего не боится: ее ящерицы, ее богомолы – с ней, они ластятся, ползают по рукам, щекочут шею. В Микином мозгу проносятся вспышки, раскручиваются спирали, на бешеной скорости вращаются кресты. И свастики гремучей змеи. И свастики солнечной птицы.
– Это невозможно, – едва слышно говорит она. – У меня сейчас сердце разорвется… Скажи, я хоть немножко тебе нравлюсь?
– Нравишься ли ты мне? – он принимается ощупывать Микино лицо кончиками пальцев, как это сделал бы слепой. – Ты хочешь знать, нравишься ли ты мне?
– Да.
– Что это? Берега прекрасных озер? – пальцы этого парня касаются ее век. – Они заросли лилиями? Они заросли камышом?..
– Это всего лишь глаза, – уточняет Мика.
– А это? Что это? Чудесный склон чудесной горы? – пальцы перемещаются ниже.
– Это всего лишь нос…
– Может быть, это – вершина бархана? Гребень волны?
– Это губы, милый… Милый.
Как странно. Впервые в своей жизни она произнесла это слово вслух, хотя давно знала о его существовании. Сколько еще слов ей предстоит произнести вслух впервые? Слов и целых словосочетаний. «Я хочу тебя» – первое, что приходит на ум.
Надо остановиться.
Этот парень отстраняется и облизывает губы языком, который только что побывал в Микином рту.
– Ты чудо, – говорит он, переводя дыхание. – Ты чудо, но я соврал тебе.
– Соврал? – обессилевшая, сбитая с толку Мика не знает, как реагировать па его слова. – В чем ты мне соврал?