Иной раз густые сросшиеся брови или плотно сжатые губы могли рассказать Павлу о человеке вдвое больше, чем короткие сухие строчки в музейном путеводителе. У Павла даже выработался своеобразный ритуал «знакомства», установления контакта с человеком, изображенным на полотне, – это стало важной, необходимой частью работы.
Подходил к концу второй месяц «свердловского сидения» Павла, когда он начал знакомиться с портретом Ивана Ермолаевича Собакина, уральского золотопромышленника.
Иван Ермолаевич, как значилось в распечатках, выданных ему Щекиным, происходил из крепкой купеческой семьи, но первым из Собакиных решил «мыть золото», так сказать, дерзнул вступить на широкое поле золотопромышленности. От двух браков он имел троих сыновей, двух дочерей и без малого миллионный капитал.
С портрета на Павла смотрел старик, хотя Собакину не было еще пятидесяти, когда он позировал. Типично русское лицо с бронзовым загаром, окладистая борода, широкий нос, густые брови и угрюмые серые глаза. Провинциальная, наивная работа неизвестного художника напоминала парсуну… но что-то странное почувствовал Павел, вглядываясь в закопченный, сильно затемненный фон за спиной Собакина, где едва угадывался ковер с висящей на нем, судя по коротким всполохам бликовавшего металла, саблей (?). От портрета повеяло холодом…
– Как только деньжата завелись, так приятелей цела тыща сыщется, а как пошатнулись-то делишки, все и отвалят, как от покойника. Когда только пронюхать успевают, – услышал Павел шелестящий шепот.
– Прохор мой с ребячьих лет на рубле помешался. Скружился от золотишка-то. А ведь оно на то и золото, что никому не заказано… – Даже в музейной тишине голос был еле различим. Он то прерывался, переходил в кашель, то становился слышнее.
– Я ему тогда немножко тово, насыпал в затылок-то, чтоб боялся и поперек отца в дело не лез. А он ни в какую, шельмец, все свое мелет: «Уважь, тятенька, да уважь…» Эх, Прошка, Прошка! Смолоду прореха… кабы мать покойница жива была… – Снова кашель, и страшный монолог продолжился.
– К утру в лесу студено стало, меня сон сморил, а он, сучье отродье, лошадей по-тихому от телеги отвязал да с собой увел. Сам сообразил или кто надоумил, того уж не ведаю. Вот оно как дело обернулось, на отца руку поднял. Кричать не накричишься – верст на тридцать один лес кругом. И уехали, никому не сказавшись… И мороз шибко пробирает, до самых костей… нет, шельмец, не возьмешь, мне бы только до деревни, до Починок дойти, а там… ты у меня по-другому запоешь. Студено, однако, даром что бесснежно, и в сон клонит…
Хлопнула дверь. Голос пропал. Немигающие глаза старика продолжали смотреть на Павла с портрета.
– Вот оно дело как обернулось, – машинально повторил за стариком Павел.
В экскурсионном отделе интеллигентная седенькая дамочка подтвердила Павлу, что Собакин действительно был золотопромышленник, миллионщик и, как многие купцы того времени, благотворитель, щедро жертвовал на церковь, на городское благоустройство. Правда, отличался крутым нравом, самодурствовал. Смерть Ивана Собакина в самом деле покрыта тайной. Даже в местной газете заметка была, что, мол, исчез и где могила неизвестно.
– Вот оно как дело обернулось…
Прошло некоторое время, прежде чем Павлу удалось все хорошенько обдумать, сопоставить и проанализировать. Вслед за стариком Собакиным встретился ему еще один «говорящий» портрет, потом еще. Конечно, подавляющее большинство живописных полотен, которые он копировал, так и оставались безучастными, «немыми». Но… дело набирало обороты. Он научился распознавать их, чувствовать и буквально с первого беглого взгляда мог определить, какой это портрет.
Работа над копией больше не казалась ему скучной, механической, и он, открывая в ней новые привлекательные стороны, привык и полюбил свое ремесло. Про себя самого и про свои «губительные способности» Павел тогда тоже многое понял. Его страшный дар не пропал, а, казалось бы, видоизменился, обрел другие очертания. Но дар этот больше не душит, не гнетет, не убивает в нем художника. С ним можно жить и работать.
В первые дни после кражи именно с Мириной подачи информация о портрете Элены Гомэш оперативно поступила на антикварный портал и в журнал «Русский антиквар». Кроме того, она же выступила инициатором рейда по блошиным рынкам, руководствуясь принципом:
– А вдруг. Сам посуди, все зависит от того, кто украл! Если идиот, то настоящая стоимость работы ему, скорей всего, неизвестна. «Дорогая» – это для него и пять, и десять тысяч долларов. Так ведь? Тогда портрет может всплыть где угодно, даже в Измайлове. Там свободный рынок. Мал горшок да кашу варит… так что дуйте с Лизаветой на блошку, – посоветовала она и еще дала подробные инструкции, как задавать вопросы, чтобы тамошние «барыги» не всполошились.
И они подули в Измайлово, несмотря на Лизины протесты. Вообще настроение «пострадавшей» владелицы Павлу не нравилось. Оптимизма его Лиза не разделяла. К поискам относилась скептически. Тем более что толку от посещения Измайлова было немного. Хотя, конечно, Лиза не уставала горячо благодарить Павла за помощь и при малейшей возможности составляла ему компанию.
– Все-таки не понимаю, зачем тебе все это нужно? Столько сил на поиски уходит. Мне просто жаль твое время, Паш. Неужели ты в самом деле веришь, что картину удастся вернуть?
Но Павел разговоры эти пресекал в зародыше и по наводке Миры отметился еще в трех других местах, где, по ее словам, могли приторговывать антиквариатом «с душком». Лиза же продолжала сомневаться и сетовать, церемонно извиняясь всякий раз, когда не могла участвовать в «их расследовании». Пора у нее была горячая, так как семейство в полном составе вернулось на валентиновскую дачу. И Павла сразу по приезде с ними познакомила. Ольга Васильевна спешно готовилась к празднованию своего 65-летия, приходившегося на последние дни августа. Дочь Василиса догуливала последние каникулярные дни, а Лиза, озабоченная и началом учебного года, и маминым юбилеем, в панике носилась по магазинам. Кража картины и Ленькино ранение дам, конечно, потрясли, особенно переживала Вася.
– Как всегда. Вот не везет, пропустила самое интересное, – сокрушалась она, требуя от Павла детального рассказа о случившемся, а вникнув во все подробности, принялась строить собственные версии преступления. С загадочным видом составляла какие-то схемы и таблицы. Лишиться семейной реликвии было, конечно, жаль, но в траур в Лизином семействе никто не впал. Тем более что здоровье Леонида пошло на поправку.
Сui prodest? Кому выгодно – известная римская идиома, с этого начинается любое расследование, и на тот случай, если кражу картины совершил «не идиот», а кто-нибудь похитрее, у Павла с Мирой тоже был разработан план действий. Заключался он главным образом в том, что Павел должен был обзвонить, договориться о встрече, показать фото и аккуратно расспросить о картине тех людей, а их, к сожалению, даже по самым скромным подсчетам Миры, оказалось немало, словом, тех, к кому гипотетически могла просочиться информация об украденном портрете.