Хлудеков притворно нахмурился.
– А, вот как!.. Штраф!.. Ничего, ничего… мне не к спеху! – засмеялся он одними глазами и отошел.
Но по тому, как нерешительно он двигался и как затрудненно оглядывался вокруг, Елена Николаевна поняла, что бумага была спешная, и он теперь не знает, как быть. Минутку Хлудеков как будто колебался, потом заглянул в какую-то книгу, перевернул две-три страницы, положил и решительно скрылся в своем кабинете.
Несколько пар глаз наблюдали за ним, и Елена Николаевна чувствовала это. Она знала, что другим досталось бы за неаккуратность и что эти другие хорошо понимают, отчего такая странная мягкость и снисходительность у всегда холодного и взыскательного Хлудекова. Стало мучительно стыдно: Елене Николаевне на мгновение показалось, что она – совсем голая и что все эти завистливые взгляды критически осматривают ее обнаженное тело, соображая, достойно ли оно принадлежать Хлудекову и скоро ли будет принадлежать. И, потупив голову, под тяжестью беспомощного стыда, Елена Николаевна вся склонилась над бумагой, торопливо щелкая клавишами и ошибаясь. Щеки у нее горели, и в глазах против воли стояли слезы оскорбления и отвращения к Хлудекову, ко всем окружающим, грязно думающим людям, и даже к себе самой, как будто в чем-то виноватой.
Но к тому времени, когда бумага была готова, она успокоилась и другое появилось в ней.
– Вот. Извините, ради Бога, Виктор Владимирович, – заговорила она, входя в кабинет Хлудекова, и голос ее звучал легко и кокетливо. Даже каблучки постукивали как-то особенно, точно играя. Она чувствовала свое обаяние над этим капризным, избалованным человеком, и оно будило дерзкое чувство. Хотелось сесть к нему на стол, швырнуть перчатки на деловые бумаги и, играя носком ботинка, насмешливо смотреть и на обалдевшего Хлудекова, и на тех, кто через открытую дверь завистливо наблюдал за нею.
Только все-таки противное, унизительное ощущение обнаженности ползало под взглядом Хлудекова по всему телу маленькой женщины.
II
Играла музыка, и вереница людей, с говором, шорохом платьев и смехом, двигалась перед музыкальной эстрадой. Вечер был лунный, и где-то высоко над деревьями и фонарями стояла луна. Но ее не было заметно: фонари блестели ярче и возбужденнее.
Елена Николаевна тихонько двигалась по течению толпы, и рядом с нею молчаливо, одним плечом вперед, чтобы не задевать встречных дам, шагал длинный офицер, с унылым и безнадежно влюбленным лицом.
– Скучно! – капризно говорила девушка. – Хоть бы что-нибудь рассказали… Что вы все молчите?
Длинный офицер весь задвигался и беспомощно оглянулся по сторонам.
– Да что-то сегодня никого не видно… – проговорил он, радуясь своей редкой находчивости.
Елена Николаевна рассердилась с беспричинным и жестоким женским деспотизмом.
– А вы думаете, что мне непременно кого-нибудь надо? А вы-то сами?
– Я, Елена Николаевна, ей-богу… – смущенно пробормотал офицер.
– Ей-богу! – с досадой передразнила девушка. – Ну, расскажите что-нибудь… Ну… ну, были ли вы влюблены когда-нибудь?
В голосе Елены Николаевны прозвучала тоска: она заранее знала ответ.
– Я?.. Я и теперь влюблен, Елена Николаевна… Вы же сами знаете…
– Ну да, знаю, знаю и еще раз – знаю!.. Я не об этом хочу… А раньше?.. Ну, в первый раз?
Офицер мучительно покраснел и даже запутался в полах своей длинной кавалерийской шинели.
– Первый раз?
– Ну да…
– Первый раз, право, не помню… То есть, – заторопился он, перехватив капризное движение девушки, первый раз… конечно… Я первый раз, Елена Николаевна, был влюблен в горничную… – с мужеством отчаяния закончил он, и все его красное лицо сразу облилось потом.
Елена Николаевна с гадливым любопытством посмотрела на него.
– Разве? – закусив губы и шевельнув бровями, процедила она. – Не много же чести быть любимой вами!
Девушка нехорошо засмеялась, и глаза ее стали злыми.
Офицер обомлел. На его неумном, совсем беспомощном лице, на котором нелепо торчали светлые распущенные усы, отразилась кроткая, горькая обида.
– Сядемте… Мне надоело метаться, как маятник… – коротко сказала девушка, глядя в сторону.
Скамейка была в самом конце сада, где почти не было гуляющих, деревья редели, как на опушке леса, и луна светло стояла над их тонкими верхними ветками. Елена Николаевна сидела утомленно, и капризная скука сквозила во всех движениях ее хорошенькой фигурки, нервно постукивающей по земле кончиком ботинка. Офицер сидел прямо, как жердь, поджав под скамейку длинные ноги в лакированных сапогах.
– Ну, – сердито протянула Елена Николаевна.
– А второй раз я был влюблен… – вдруг точно от толчка выпалил офицер.
– В кухарку? – насмешливо закончила девушка и опять нехорошо засмеялась.
– Н… нет… Зачем в кухарку? – удивленно переспросил офицер.
– Да уж так… для полноты переживаний! – зло ответила Елена Николаевна.
– Нет, Елена Николаевна… не в кухарку…
Что-то такое прозвучало в его лихом ответе, что девушка почувствовала легкое угрызение совести и поглядела на его унылую нелепую фигуру серьезнее и мягче.
– А в кого же?
– Видите ли… Я тогда жил в уездном городе… далеко отсюда… И там была одна барышня… Лиза Чумакова… Она только что окончила гимназию, и… и я страшно любил ее!.. Верите, это в романах так говорится, но я за нее пошел бы в огонь и воду!
– Что ж, она красивая была?
– Я не знаю… По-моему – удивительно красивая!
– Лучше меня? – кокетливо спросила девушка. Офицер не ответил. По его длинному бесцветному лицу скользнула тень.
– Ну?
– Что ж… Елена Николаевна… Об этом говорить не надо! – пробормотал офицер с мучительной гримасой.
– Как не надо? Значит, вы находите меня хуже? – жестоко настаивала девушка.
– Нет… как вам не стыдно!.. Вы… конечно… гораздо красивее… – с болью проговорил офицер и потупился.
И почему-то Елене Николаевне стало бесконечно жаль его и стыдно своей легкомысленной жестокости.
– Я пошутила… Простите, Иван Кириллович!
Она тихонько дотронулась до его большой грубоватой руки. Офицер светло и умиленно улыбнулся.
– Я не сержусь! Разве я могу на вас сердиться? – с теплой дрожью в голосе воскликнул он. – Хотите, я вам все расскажу… Хотя я никогда никому не рассказывал…
Елена Николаевна пригрела его глазами и сама почувствовала, как распускается убогая душа этого нелепого офицера под ее ласковым взглядом. Музыка вдали играла тихо, вокруг никого не было, и луна казалась совсем близкою. Полная и ясная.
Офицер рассказывал очень тихо и грустно. Совсем не таким голосом, как всегда. Чувствовалась в нем какая-то большая, чистая и открытая печаль.