И в те минуты, когда муки ее становились невыносимы, Лида всегда вспоминала о брате, и душа ее переполнялась наивным удивлением; ей было ясно, что у брата нет ничего святого, что он смотрит на нее, на сестру, глазами самца, что он эгоистичен и безнравственен, но в то же время это был единственный человек, с которым ей было легко, с которым она, не стыдясь, могла говорить о самых сокровенных тайнах своей жизни. В его присутствии все казалось просто и ничтожно: она была беременна, да, но что ж из того? Она была в связи, да, но ей так нравилось! Ее будут презирать и унижать, – так что ж: перед нею жизнь, солнце и простор, а люди есть везде. Мать будет страдать, так вольно ж ей!.. Лида не видела жизни матери, когда та переживала свою молодость, и мать не будет следить за нею, когда умрет, случайно встретившись на дороге жизни и вместе пройдя часть пути, они не могут и не должны ложиться поперек дороги друг другу.
Лида видела, что ей самой никогда не стать такой свободной, что, думая так, она только подчиняется обаянию этого спокойного и твердого человека, но с тем большим удивлением и восхищенной нежностью смотрела она на него. И странные вольные мысли бродили у нее в душе.
«Если бы он был чужой, не брат…» – несмело и пугливо думала она, поскорее убивая эту стыдную, но влекущую мысль.
И опять обращалась мыслью к Новикову и, как раба, робко ждала и надеялась на его прощение и любовь.
Так завершался этот заколдованный круг, и Лида бессильно билась в нем, теряя последние силы и краски своей молодой яркой души.
Она услышала шаги и оглянулась.
Новиков и Санин молча подходили к ней, шагая прямо по высокой траве. Их лиц нельзя было рассмотреть в бледном сумраке вечера, но почему-то Лида сразу почувствовала, что страшная минута приближается. Было похоже, что жизнь оставила ее, так бледна и слаба стала она.
– Ну вот, – сказал Санин, – я привел к тебе Новикова, а что ему нужно – он сам тебе скажет… Посидите тут, а я пойду чай пить.
Он круто повернулся и пошел прочь, широко шагая через траву.
Несколько времени, постепенно сливаясь с мраком, еще белела его рубаха, потом исчезла за деревьями, и стало так тихо, что не верилось, что он ушел совсем, а не стоит в тени деревьев.
Новиков и Лида проводили его глазами и оба по этому движению поняли, что все сказано и надо только повторить вслух.
– Лидия Петровна, – тихо проговорил Новиков, и звук его голоса был так печален и трогательно искренен, что сердце Лиды нежно сжалось.
«А он тоже бедный, жалкий и хороший он…» – с грустною радостью подумала девушка.
– Я все знаю, Лидия Петровна… – продолжал Новиков, чувствуя, как растет в нем умиление перед своим поступком и жалость к ее скорбной робкой фигурке. – Но я вас люблю по-прежнему… может быть, и вы меня полюбите когда-нибудь… скажите, вы… хотите быть моей женой?
«Не надо много говорить ей об „этом“, – думал он, – пусть она даже не знает, какую я жертву приношу для нее…»
Лида молчала. Было так тихо, что слышались на реке быстрые всплески струек, набегающих на кусты лозняка.
– Оба мы несчастны, – вдруг неожиданно для самого себя из самой глубины души проговорил Новиков, – но, может быть, вдвоем нам будет легче жить!..
Теплые слезы благодарности и нежности навернулись на глаза Лиды. Она подняла лицо к нему и сказала:
– Да… может быть!
«Видит Бог, я буду хорошей женой и всегда буду любить и жалеть тебя!» – сказали ее глаза.
Новиков почувствовал этот взгляд, быстро и порывисто опустился возле нее на колени и стал целовать ее дрожащую руку, сам весь дрожа от умиления и внезапно проснувшейся радостной страсти. И эта страсть так ярко и глубоко передалась Лиде, что разом исчезло больное жалкое чувство робости и стыда.
«Ну вот и кончено… И опять я буду счастлива… Милый, бедный!..» – плача счастливыми слезами, думала она, не отнимая руки и сама целуя мягкие, всегда нравившиеся ей волосы Новикова. Воспоминание о Зарудине ярко мелькнуло в ней, но сейчас же погасло.
Когда пришел Санин, решивший, что времени для объяснений прошло достаточно, Лида и Новиков держали друг друга за руки и что-то тихо и доверчиво рассказывали. Новиков говорил, что никогда не переставал ее любить, а Лида говорила, что любит его теперь. И это было правдой, потому что Лиде хотелось любви и счастья, она надеялась найти их в нем и любила свою надежду.
Им казалось, что они никогда не были так счастливы. Увидев Санина, они замолчали и глядели на него смущенными, радостными и доверчивыми глазами.
– Ну, понимаю, – важно сказал Санин, поглядев на них. – И слава Богу. Будьте только счастливы!
Он хотел еще что-то добавить, но чихнул на всю реку.
– Сыро… Не схватите насморка! – прибавил он, протирая глаза.
Лида счастливо засмеялась, и смех ее прозвучал над рекой опять загадочно и красиво.
– Я уйду! – объявил Санин, помолчав.
– Куда? – спросил Новиков.
– А там пришли за мной Сварожич и этот офицер… поклонник Толстого… как его?.. Длинный такой немец!
– Фон Дейц! – беспричинно смеясь, подсказала Лида.
– Он самый. Пришли нас всех звать на какую-то сходку. Только я сказал им, что вас дома нет.
– Зачем, – все, смеясь, спросила Лида, – может, и мы бы пошли?
– Сиди тут, – возразил Санин. – Я бы и сам сел, если бы было с кем!
И он опять ушел, на этот раз в самом деле. Вечер наступил, в темной текучей воде заколебались звезды.
Вечер был темный и глухой. Над верхушками черных окаменелых деревьев тяжко клубились тучи и быстро, точно поспешая к невидимой цели, ползли от края и до края неба. В их зеленоватых просветах мелькали и скрывались бледные звезды. Вверху все было полно непрестанного зловещего движения, а внизу все притихло в напряженном ожидании.
И в этой тишине голоса спорящих людей казались чересчур резкими и крикливыми, точно визг маленьких раздраженных животных.
– Как бы то ни было, – неуклюже, как журавль, спотыкаясь длинными ногами, выкрикивал фон Дейц, – а христианство дало человечеству неизживаемое богатство, как единственное полное и понятное гуманитарное учение!
– Ну да… – упрямо дергая головой и сердито глядя ему в спину, возражал идущий сзади Юрий, – но в борьбе с животными инстинктами христианство оказалось так же бессильно, как и все дру…
– Как «оказалось»! – с возмущением вскрикнул фон Дейц. – Все будущее за христианством, и говорить о нем, как о чем-то конечном…
– У христианства нет будущего! – перебил Юрий, с беспричинной ненавистью всматриваясь в расплывающееся пятно офицерского кителя. – Если христианство не могло победить человечество в эпоху самого острого своего развития и бессильно попало в руки кучки мерзавцев, как орудие наглого обмана, то теперь, когда уже даже самое слово «христианство» стало пресным, странно и смешно ждать какого-то чуда… История но прощает: что раз сошло со сцены, то назад не придет!..