– О, что же вы говорите! – вскричал Соловейчик. – Вы разве можете себе представить богатство его переживаний!
– Эти переживания были однообразны: счастье его жизни состояло в том, чтобы безропотно воспринять всякое несчастье, а богатство в том, чтобы все больше и глубже отказываться от всякого богатства жизни! Это был добровольный нищий и фантаст, живущий во имя того, что ему самому не было вовсе известно. .
– Вы не знаете, как вы меня терзаете! – вскрикнул Соловейчик, неожиданно заломив руки.
– Однако вы какой-то истеричный, Соловейчик! – удивленно заметил Санин. – Я ничего особенного не говорю! Или этот вопрос очень наболел в вас…
– Очень! Я теперь все думаю и думаю, и голова у мине болит… Неужели все это была ошибка?.. Я себе, как в темной комнате… и никто мине не может сказать, что делать!.. Для чего же живет человек? Скажите вы мине!
– Для чего? Это никому не известно!..
– А разве нельзя жить для будущего? Чтобы хотя потом был у людей золотой век…
– Золотого века никогда не может быть. Если бы жизнь и люди могли улучшиться мгновенно, это было бы золотое счастье, но этого быть не может! Улучшение приходит по незаметным ступеням, и человек видит только предыдущую и последующую ступени… Мы с вами не жили жизнью римских рабов или диких каменного века, а потому и не сознаем счастья своей культуры; так и в этом золотом веке человек не будет сознавать никакой разницы со своим отцом, как отец с дедом, а дед с прадедом… Человек стоит на вечном пути и мостит путь к счастью, все равно что к бесконечному числу присчитывать новые единицы…
– Значит, все пустота? Значит, «ничего» нету?
– Я думаю. Ничего.
– Ну, а ваш Ланде? Ведь вот же вы…
– Я любил и люблю Ланде, – серьезно сказал Санин, – но не потому, что он был таков, а потому, что он был искренен и на своем пути не останавливался ни перед какими преградами, ни смешными, ни страшными… Для меня Ланде был ценен сам по себе, и с его смертью исчезла и ценность его.
– А вы не думаете, что такие люди облагораживают жизнь? А у таких людей являются последователи… А?
– Зачем ее облагораживать? Это – раз. А второе то, что следовать этому нельзя. Ланде надо родиться. Христос был прекрасен, христиане – ничтожны.
Санин устал говорить и замолчал. Молчал и Соловейчик, молчало и все кругом, и только, казалось, мерцающие вверху звезды ведут какой-то нескончаемый безмолвный разговор. Вдруг Соловейчик что-то зашептал, и шепот его был странен и жуток.
– Что такое? – вздрогнув, спросил Санин.
– Вы скажите мне, – забормотал Соловейчик, – вы мне скажите, что вы думаете… если человек не знает, куда ему идти, и все думает, все думает, и все страдает, и все ему страшно и непонятно. . может, тому человеку лучше вмереть?
– Что ж, – нахмурившись в темноте, сказал Санин, ясно и остро понимая то, что невидимо тянулось к нему из темной души еврейчика. – Пожалуй, лучше умереть… Нет смысла страдать, а жить вечно все равно никто не будет. Жить надо только тому, кто в самой жизни видит уже приятное. А страдающим – лучше умереть.
– Вот и я так себе думал! – с силой вскрикнул Соловейчик и вдруг цепко схватил Санина за руку.
Было совсем темно, и в сумраке лицо Соловейчика казалось белым, как у трупа, а глаза смотрели пустыми черными впадинами.
– Вы мертвый человек, – с невольной тревогой в душе сказал Санин, вставая, – и, пожалуй, мертвецу самое лучшее и вправду – могила… Прощайте…
Соловейчик как будто не слыхал и сидел неподвижно, как черная тень с мертвым белым лицом. Санин помолчал, подождал и тихо пошел. У калитки он остановился и прислушался. Все было тихо, и Соловейчик чуть-чуть чернел на крыльце, сливаясь со мраком. Неприятное томительное предчувствие заползло в сердце Санина.
«Все равно! – подумал он. – Что так жить, что умереть… Да и не сегодня-завтра».
Он быстро повернулся и, с визгом отворив калитку, вышел на улицу.
На дворе по-прежнему было тихо.
Когда Санин дошел до бульвара, вдали послышались тревожные странные звуки. Кто-то, гулко топоча ногами, быстро бежал во мраке ночи, не то причитая, не то плача на бегу. Санин остановился. Черная фигура родилась во мраке и все ближе, ближе бежала на него. И почему-то Санину опять стало жутко.
– Что такое? – громко спросил он.
Бегущий человек на минуту остановился, и Санин близко увидел испуганное глуповатое солдатское лицо.
– Что случилось? – тревожно крикнул он.
Но солдат что-то пробормотал и побежал дальше, гулко топоча ногами и не то причитывая, не то плача. Ночь и тишина поглотили его как призрак.
«Да ведь это денщик Зарудина!» – вспомнил Санин, и вдруг твердая красная мысль отчетливо и как-то кругло вылилась в мозгу: «Зарудин застрелился!..»
Легкий холод тронул виски Санина. С минуту он молча глядел в тусклое лицо ночи, и казалось, между тем загадочным и страшным, что было в ней, и им, высоким, сильным человеком, с твердым взглядом, произошла короткая и страшная, молчаливая борьба.
Город спал, белели тротуары, чернели деревья, тупо глядели темные окна, храня глухую тишину.
Вдруг Санин встряхнул головой, усмехнулся и посмотрел перед собой ясными глазами.
– Не я в этом виноват, – громко сказал он… – Одним больше, одним меньше!..
И пошел вперед, высокою тенью чернея во мраке.
Так скоро, как все узнается в маленьком городке, все узнали, что два человека в один и тот же вечер лишили себя жизни.
Юрию Сварожичу об этом сообщил Иванов, придя к нему днем, когда Юрий только что вернулся с урока и сел рисовать портрет Ляли. Она позировала в легкой светлой кофточке, с голoй шейкой и просвечивающими розовыми руками. Солнце светило в комнату, золотыми искорками зажигало вокруг головки Ляли пушистые волосы, и она была такой молоденькой, чистенькой и веселой, точно золотая птичка.
– Здравствуйте, – сказал Иванов, входя и бросая шляпу на стул.
– А… Ну что нового скажете?.. – спросил Юрий, приветливо улыбаясь.
Он был настроен довольно и радостно и оттого, что наконец нашел урок и чувствовал себя уже не на шее у отца, а на собственных ногах, и от солнца, и от близости счастливой, хорошенькой Ляли.
– Много, – сказал Иванов с неопределенным выражением в серых глазах, – один удавился, другой застрелился, а третьего черти взяли, чтоб не волочился!
– То есть? – удивился Юрий.
– Третьего я уж от себя, для вящего эффекта прибавил, а два точно… Сегодня ночью застрелился Зарудин, а сейчас, говорят, Соловейчик повесился… вот!
– Да не может быть! – вскрикнула Ляля, вскакивая, вся белая, розовая и золотая с испуганными, но сияющими от любопытства глазами.