После разочарования с журналом (там не обнаружилось ни одного имени из списка Лицкявичуса) я пришла к выводу, что мне просто необходимо порыться в компьютере Марины и ее бумагах. Если и это не даст никаких результатов, то придется рискнуть в приемном отделении. Глава ОМР обозначил мою задачу просто: смотреть в оба и докладывать обо всех подозрительных вещах, происходящих в больнице. Он не просил меня искать пропавших пенсионеров, а лишь сказал, чтобы я сообщила ему, если кого-то увижу. Тем не менее я решила уделить данному делу особое внимание.
Едва дождавшись, пока все улягутся, я встала и прошла к кабинету Марины. Никого из медперсонала в отделении не осталось, дежурный ординатор уже спустился в приемный покой. А если в коридор невзначай выйдет кто-то из пациентов-полуночников, то он и понятия не имеет о том, что мне в кабинете старшей медсестры, вообще-то, делать нечего.
К счастью, Марина разбрасывала ключи где попало. Чаще всего они просто лежали на столе в ее кабинете, обычно незапертом, когда она находилась в больнице. Поэтому мне не составило труда в один из дней умыкнуть всю связку на некоторое время, договорившись предварительно с Викой, которая за двадцать минут сделала мне необходимые копии, и ключи старшей благополучно вернулись на свое место.
Едва усевшись в кресло и включив компьютер и настольную лампу, я выяснила, что Марина, несмотря на явное пристрастие к выпивке и обиду на весь белый свет, является человеком аккуратным. Информация содержалась в папках, выведенных на «рабочий стол» в виде иконок, так что мне не пришлось долго разыскивать необходимые записи. Я просмотрела календари за два предыдущих месяца и ничего подозрительного не нашла, но, перейдя к календарю за апрель, едва не подскочила от радости, заметив в списке поступивших в отделение пациентов две знакомые фамилии – Тихомирова и Стариков. Инициалы соответствовали пропавшим пенсионерам, и я стала читать скудную информацию.
Судя по записям, Стариков лежал в неврологии с гипертоническим кризом, а Тихомирова, являясь постоянным «клиентом» больницы, проходила плановую госпитализацию. В записях Марины значилось, что Илья Петрович Стариков поступил двенадцатого апреля, аккурат в День космонавтики, а Елена Андреевна Тихомирова – двумя неделями позже. Однако я так и не смогла понять, выписались пациенты или нет – в графе «выписка» было пусто. Правда, Тихомирова и Стариков оказались отнюдь не единственными, у кого отсутствовали сведения о выписке.
Я откинулась на спинку сиденья и задумалась. В данный момент этих двух людей в отделении нет. Да и не может быть, учитывая срок давности. Так куда же они делись и почему Марина не потрудилась внести в календарь информацию о них? Конечно, могло быть и так: бумажная документация оформляется первой, и только потом сведения заносятся в компьютер. Возможно, Марина не успела или просто забыла? Следовательно, требуется найти бумажные журналы: в них определенно должно быть указано, что же все-таки произошло с Тихомировой и Стариковым.
Поднявшись, я принялась обшаривать стол, заваленный пластиковыми и картонными папками. Ничего не обнаружив, склонилась над ящиками стола. Два из них, к моему неудовольствию, были заперты, а в открытых не нашлось никаких важных документов. Но буквально через пару минут я едва не забыла о цели своего визита: за дверью раздались осторожные шаги. Я замерла в идиотской попытке изобразить предмет интерьера на случай, если человеку в коридоре вдруг вздумается войти. Понимая, что свет из Марининого кабинета совершенно явно просачивается наружу, я сообразила – рано или поздно меня обнаружат! Молясь о том, чтобы этим человеком оказался всего лишь блуждающий пациент, мучающийся от бессонницы, я на цыпочках подкралась к двери. Мне показалось, что за ней слышно чье-то тяжелое, но с трудом сдерживаемое дыхание. Кого же, черт подери, принесло сюда в такой час – в половине первого?
Неожиданно шаги стали быстро, почти бегом, удаляться в сторону лифтов. Сосчитав до пяти, я осторожно выглянула в коридор: никого нет. Однако кто-то был здесь всего минуту назад, стоял, как и я, не шевелясь, с наружной стороны двери и явно знал, что внутри находится человек.
Кровь гулко стучала у меня в висках, пока я дрожащими руками запирала кабинет старшей медсестры и на негнущихся ногах шла к стойке дежурной. Правда, примерно через четверть часа, немного придя в себя и снова обретя способность рассуждать более или менее здраво, я подумала, что все не так уж и плохо. Во-первых, мне удалось узнать, что два человека из списка Лицкявичуса и в самом деле являлись какое-то время назад пациентами Светлогорской больницы. Я даже «добыла» даты их госпитализации. Человек, который едва не обнаружил меня в чужом кабинете, не мог быть точно уверен, кто именно там находится. Это могла оказаться и сама Марина. Кому, собственно, известно, что ее нет сегодня в отделении? Только мне и ординатору, а тот сейчас находится в приемном покое. Если бы он неожиданно поднялся наверх и увидел свет в кабинете Марины, то, несомненно, не стал бы сексуально дышать под дверью, а просто открыл бы ее. То, что неизвестный не попытался войти и выяснить, кто находится в кабинете, а просто стоял за дверью и молчал, могло означать лишь одно: он сам боялся быть обнаруженным!
Внезапно приглушенное, какое-то мертвенное сияние ламп, освещающих коридор, показалось мне зловещим. Всего минуту назад я думала, что нахожусь в полной безопасности – вокруг люди, в конце концов, внизу охрана, в соседнем отделении кардиологии тоже есть дежурная медсестра: требуется всего лишь пройти по коридору, пересечь лифтовую площадку, и я окажусь там. Тем не менее ощущение безопасности испарилось. Только теперь я в полной мере осознала, как сильно рисковала, забираясь к Марине. Если в больнице и впрямь творятся какие-то не богоугодные дела, то слишком любопытную медсестру вполне могут посчитать опасной. Мало ли зачем она рыщет по отделению темной ночью, да еще и залезает в чужие кабинеты?
* * *
Сутки отдыха я решила посвятить тому, чтобы прибраться в квартире, которую на месяц мне передали в безвозмездное пользование. В первый день я, правда, уже пробовала разгадать, кто именно оказался столь щедрым, но смогла с некоторой долей определенности лишь установить, что жилплощадь принадлежит мужчине.
Выпив с утра кофе, я принялась методично обшаривать шкафы, начав с прихожей. И через полчаса напряженной работы издала победный клич: у меня в руках оказался увесистый фотоальбом в кожаном переплете.
Я удобно устроилась на диване и открыла первую страницу. С большого снимка, двадцать на тридцать, на меня смотрели человек сорок мужчин и женщин в военной форме. Внимательно вглядываясь в лица, я обнаружила, что видела некоторых из них на праздновании пятидесятилетия Лицкявичуса. Внизу имелась надпись: Беслан, 2000. Дальше шли похожие фотографии, но уже с меньшим количеством персонажей. Среди них я несколько раз наткнулась на фото Никиты – того самого парня, который произнес не вполне понятный мне тост в честь главы ОМР и так здорово играл на гитаре. Кроме того, я увидела мужчину с бородой, который, один из немногих присутствовавших на празднике, позволял себе панибратски разговаривать с юбиляром. Под всеми снимками стояли аккуратные подписи, словно для человека, которому принадлежал альбом, было чрезвычайно важно запомнить все детали.