Я хотела уйти – но тут перехватила взгляд Павла Васильевича.
В нем была мольба, мольба и надежда.
– Немедленно убирайся! – повторила Августа.
Ну нет, не могла я ей уступить! Не могла оставить в ее власти беспомощного человека! Те часы, которые я провела рядом с ним, читая ему книгу или просто молча, связали меня с Павлом Васильевичем крепкими нитями, и теперь я чувствовала ответственность за него.
– Убирайся! – Августа схватила подвернувшуюся под руку статуэтку, бросила в меня. Она промахнулась, статуэтка попала в дверь и разлетелась на части.
И тут меня осенило.
Я скромно опустила глаза, понизила голос и проговорила самым невинным тоном:
– Хорошо, Августа Васильевна, я уйду. И расскажу в милиции о том человеке…
– О каком еще человеке? – подозрительно переспросила она.
– О слепом. О незрячем человеке с длинными черными волосами… об Алоизе!
В глазах ее вспыхнул страх. Она попятилась, опустила руки и проговорила неуверенно:
– Откуда… откуда ты про него знаешь?
Ага! Я стреляла наугад – и попала в яблочко!
Значит, Августа послала меня в ту химчистку по приказу Алоиза… Я только что догадалась об этом – и она сама подтвердила эту догадку! Теперь нужно только развить успех…
– А вы знаете, кто этот человек? – проговорила я многозначительно.
Августа молчала, в глазах ее была растерянность.
– Это преступник, международный террорист! – вдохновенно врала я. – Его разыскивает полиция двадцати стран! Ну, и у нас он, разумеется, в розыске. Так что если кто-то узнает, что вы с ним связаны, – пойдете на зону за соучастие! Знаете, каково жить на зоне особого режима?
Августа еще сильнее побледнела, закрыла руками лицо и выбежала из комнаты.
А я принялась наводить порядок после учиненного ею разгрома – поднимала с пола и расставляла по местам книги и статуэтки, развешивала гравюры…
В последнее время я сделала открытие, что уборка и наведение порядка обладают замечательным успокоительным действием, а мне после стычки с Августой не мешало бы успокоиться.
В процессе этого полезного занятия я случайно взглянула на Павла Васильевича.
И вы мне не поверите – он улыбался! Конечно, одними глазами, поскольку мышцы лица ему не повиновались, но улыбался! Ему определенно понравилось, как я разделалась с Августой.
– Не беспокойтесь, – проговорила я, поправив плед на его коленях. – Я не оставлю вас с ней. Мы ведь с вами теперь друзья, правда?
Он опустил веки в знак согласия, а потом часто-часто заморгал, как будто хотел мне что-то сказать.
– Пить? – спросила я.
Он поднял веки, что значило «нет».
– Лекарство?
Нет.
– Вам что-то нужно?
Веки снова утвердительно опустились, а потом глаза Павла Васильевича уставились на что-то за моей спиной.
Я повернулась, проследила за его взглядом и увидела случайно закатившийся под стол карандаш.
– Карандаш? – уточнила я на всякий случай, и он утвердительно опустил веки.
И тут меня снова осенило, второй раз за последние полчаса.
Ведь он может немного двигать правой рукой – значит, хочет попытаться что-то написать!
А то, что не пробовал этого раньше, – тоже понятно: не хотел, чтобы этим воспользовалась Августа. Если бы она знала, что он может писать, она бы не оставила его в покое!
Я подняла карандаш, нашла на полке чистый блокнот, подложила его под правую руку Павла Васильевича, карандаш вложила в его пальцы. В глазах мужчины засветились радость и благодарность. Он напряг пальцы, сжимая карандаш…
Но не удержал его, карандаш выпал из руки и снова упал на пол.
Я наклонилась, подняла его, снова вложила в руку больного, поудобнее передвинула блокнот.
Пальцы снова сжались, и карандаш медленно, неуверенно заскользил по бумаге.
Я склонилась над блокнотом, пытаясь разобрать появляющиеся на листе каракули.
Сперва ничего не получалось – на бумаге появлялись только бессмысленные корявые линии. Но вдруг несколько штрихов сложились в буквы, а буквы – в слово.
«Венец».
Буквы были такие корявые, они плясали, наползали друг на друга, что я не была уверена в своей догадке. Может быть, это слово всплыло в моем сознании после рассказа Летиции? Может быть, он написал что-то совсем другое?
Чтобы проверить себя, я спросила Павла Васильевича:
– Венец?
И веки его утвердительно опустились.
И тут, чтобы до конца развеять сомнения, я тихо проговорила:
– Венец Чингисхана?
В его глазах появилось удивление, но тут же он снова опустил веки, подтвердив мою догадку.
Но этого просто не может быть!
Честно говоря, я вообще не поверила в историю, которую поведала мне старая гадалка, а теперь такое совпадение…
С другой стороны, ведь Летиция сказала, что звезды или какие-то неведомые высшие силы выбрали именно меня, – тогда чему я удивляюсь? Может быть, для того они, эти силы, черт бы их побрал, и обрушили на мою голову столько неприятностей, чтобы привести меня в эту квартиру, к этому парализованному человеку, который теперь решил сообщить мне свою тайну?
Честно говоря, я бы предпочла, чтобы ничего этого не было, чтобы у меня осталась моя работа, моя квартира, моя машина…
Но высшие силы – они на то и высшие силы, что не спрашивают, что ты предпочитаешь. Они делают то, что считают нужным, а человек для них – всего лишь слепое орудие. А кого интересуют мысли и чувства слепого орудия?
Тем временем карандаш полз и полз по бумаге, постепенно набирая уверенность.
Я пригляделась к каракулям, постепенно заполняющим лист блокнота, и с трудом разобрала:
«Я хранил его много лет и теперь должен передать тебе».
– Но почему именно мне? – спросила я, подняв глаза на Павла Васильевича.
Впрочем, я уже знала ответ и ничуть не удивилась, когда он написал:
«Так хотят звезды».
Звезды, звезды! Опять эти звезды! И никого не интересует, чего хочу я!
Карандаш снова со скрипом пополз по бумаге. Я видела, что Павел Васильевич до предела утомлен, его дрожащие пальцы едва удерживали карандаш, но он старался дописать еще какое-то слово, донести до меня свое послание. Вот он завершил слово длинным, неровным росчерком, пальцы разжались, выронили карандаш, веки опустились, и обессиленный мужчина задремал. Лицо его разгладилось, как у человека, который исполнил свой долг, завершил тяжелую, но необходимую работу.