– Тетя Марфа, вы ведь сказали, что будете выбирать из родственников? Вот и всплыл один критерий: значит, смогут участвовать только мужчины. Женщины у вас в наследниках не водятся!
И зло сверкнул глазами из-под очков на Еву.
– Теперь водятся, – тихо сказал Коровкин, взглянув на Машу.
Анциферов только отмахнулся: эта не в счет!
– Надо бы еще проверить, что там за родственные связи такие, – пробормотал он. – Документики посмотреть. В соответствующих органах поинтересоваться. А то один телефонный разговор ничего не подтверждает. Кто угодно может мне позвонить и навязать себя в качестве родственницы!
Маше стало и смешно, и противно.
Она действительно раздобыла телефон Анциферова и позвонила на другой день после разговора с Марфой Степановной, почему-то решив, что ее ждет такой же теплый прием. Но Иннокентий, выслушав объяснения об открывшемся родстве, сдержанно выразил удивление по поводу обретения троюродной племянницы и решительно распрощался.
«Значит, это называлось „навязывать себя в качестве родственницы“?» – разозлившись, подумала Маша, решив не спускать Анциферову такой наглости.
Но ответить она не успела – ее опередила Ева.
– Меня, уважаемый Иннокентий, пригласила Марфа Степановна, – с лучезарной улыбкой, от которой Анциферова перекосило, поведала она.
Тот вопросительно взглянул на тетю.
– Ева у меня вместо Марка, – кивнула та, и Иннокентий сник. – Хоть замена и неравноценная.
Теперь настал черед Евы прикусить язык.
– Вы меня спрашивали, – Марфа повысила голос, – как я выберу самого достойного! Таиться не стану: я собираюсь неделю посмотреть за вами, родные мои, понаблюдать, проверить вас кое в чем. Есть у меня несколько задумок…
– Каких задумок? – тут же спросил Борис.
– Узнаешь в свое время, – загадочно ответила старуха.
– Но неделя – это очень долго… – жалобно протянула Нюта.
– Кому долго, тот может уехать в любую минуту. Я здесь насильно никого не держу. Мне же легче будет выбирать из оставшихся.
По дружному молчанию Маша поняла, что оставшимися будут все.
Олейникова удовлетворенно кивнула.
– А пока разговоры окончены, помогите-ка мне накрыть стол к ужину.
Все поднялись и, толпясь, отправились на кухню, излучая притворный энтузиазм.
Ужин был прост и вместе с тем бесподобен: отварная картошка с укропом, над которой поднимался ароматный пар, и куски мяса в горшках, запеченные в духовке. Мясо плавало в собственном соку и пахло так, что Маша, открыв крышку, едва удержалась от искушения вытащить здоровенный ломоть руками и обкусывать его со всех сторон, словно дикарь, дорвавшийся до добычи.
А Марфа уже доставала из трехлитровой банки упирающиеся пупырчатые огурчики, выкладывала на блюдо один к одному. За огурчиками из банок последовали блестящие грузди, лопающиеся от натуги помидоры, пестрое лечо.
Маша давно отвыкла от вкуса настоящей картошки. На рынке и в магазинах ей попадались только аккуратные, безупречные и безвкусные, как картон, клубни, и лишь изредка удавалось купить то, что напоминало картошку, которую она ела в детстве. Но блюдо Марфы было превосходным.
– Молодой картошечки еще нет, – развела руками Олейникова, – не сердитесь, буду потчевать вас прошлогодним урожаем.
Никто и не думал сердиться. Даже Ева Освальд, с сомнением глядевшая на угощение, в конце концов не устояла и, бормоча себе под нос: «прощай, диета, здравствуй, целлюлит» – осторожно положила на тарелку две картошины.
Все словно сговорились не упоминать о том, что собрало их вместе. За ужином никто не говорил ни о наследстве Марфы Степановны, ни о ее странном решении. Даже Иннокентий и Ева мило улыбались друг другу и болтали о пустяках. Лена расспрашивала Машу о ее работе, Матвей обсуждал с Коровкиным какой-то новый компьютерный вирус, а Борис Ярошкевич интересовался у Марфы, сколько человек помогает ей справляться с хозяйством.
Почти идеальное семейное торжество.
– Я наняла троих, – донесся до Маши ответ Олейниковой. – Нет, не из деревни. Местные мужички ленивые и безрукие. Им сколько ни заплати, все одно работать не будут.
– Где же вы своих работников нашли?
– Дала объявление в газету, все честь по чести: требуются работящие, непьющие, бессемейные. Жилье предоставлю, платить стану исправно. Приезжали ко мне разные люди, я с каждым поговорила, совета у высших сил испросила и, помолясь, определила к себе в помощницы трех женщин.
– Как – женщин? – изумилась Нюта.
– А вот так. Рассудила, что если баба решилась приехать, значит, положение ее совсем отчаянное. И работать она будет не за страх, а за совесть. Так оно и вышло. Помощницы у меня крепкие, рукастые, непьющие и за любое дело берущиеся.
– И где же они сейчас? – полюбопытствовал Иннокентий. – Почему мы их не видели?
– А я их по домам пока отправила, в отпуск, – отозвалась старуха. – На ближайшую неделю они мне здесь ни к чему. У меня другие помощники будут.
На миг наступило неловкое молчание, которое прервал Матвей.
– А как у вас, тетя Марфа, с теплицами обстоят дела? – спросил он.
И все вздохнули с облегчением: напоминание о предстоящем соперничестве больше не омрачало вечер.
После ужина Маша вышла на крыльцо. Ей хотелось разобраться в собственных ощущениях, разложить их по полочкам, но ничего не получалось: в голове оставалась мешанина из впечатлений от лиц, взглядов, слов, приправленная удивлением.
«Попрощаться бы сейчас, сесть в машину и уехать, невзирая на темень, – промелькнула вдруг мысль. – А эти пускай разбираются, кого осчастливит Марфа Степановна».
«И правильно, – одобрительно произнес в голове голос матери. – Жили без этих людей почти тридцать лет и еще столько же проживем. Чужие, странные – для чего они нам? Лучше бы так и оставались абстрактной родней, о которой мы знаем по фотографиям и старым письмам».
«У тебя, Аня, никаких писем не сохранилось, – вмешался неожиданно другой голос, мягкий. – Ты и фотографии оставила лишь потому, что забыла о них. Сама всю жизнь бежала от себя, а теперь хочешь, чтобы и дочь последовала твоему примеру. Зачем?»
Маша никогда не слышала бабушкиного голоса, но отчего-то была уверена, что Зоя именно так и говорила: мягко, неторопливо и с такой интонацией, словно улыбалась про себя. Но улыбалась не обидно, а понимающе.
«Не от себя, а от них», – холодно возразила мать.
«А они – это часть тебя, Анюта. Твое прошлое, пусть и не самое приглядное».
Скрипнула дверь – и голоса смолкли, точно оборвались.
Маша обернулась. На крыльцо, зябко ежась, выбрался Иннокентий и потянул воздух носом.